Как мы видим, в школе госпожи Дюбуа маленький Эдгар находился на полном пансионе. Но это не означало, что он был полностью оторван от семьи. Едва ли по будним дням он бывал в доме на Слоан-стрит, но то, что он имел возможность проводить в кругу семьи уик-энды, едва ли подлежит сомнению.
С упомянутой школой Эдгар По распрощался летом 1817 года. Точную дату сейчас установить невозможно, но очевидно, что еще в начале августа он находился в Челси. Среди бумаг Дж. Аллана есть письмо Жоржу Дюбуа, в котором он сообщает, что миссис Аллан отправляется на воды в Челтенхэм и «шлет свою любовь Эдгару». Тем не менее заведение мадам Дюбуа давало только начальное образование. В 1817 году будущему поэту сравнялось восемь лет, и приемным родителям пора было подумать о продолжении обучения для мальчика, но уже на более высоком уровне.
1817 год в британской экономике ознаменовался началом «депрессии», которая продолжалась несколько лет. Пострадала и торговля Дж. Аллана: цены на табак упали, резко сократились поступления, жить стало тяжелее. Несмотря на эти обстоятельства, с сентября Эдгар приступил к занятиям в новой школе — преподобного Джона Брэнсби.
Эта была школа иного типа. С некоторой натяжкой ее можно причислить к так называемым публичным школам: школа была «мужской», здесь обучались мальчики постарше, и платить за нее приходилось куда больше, чем у мадам Дюбуа. В принципе Дж. Аллан мог не посылать пасынка в это дорогостоящее заведение, а выбрать что-нибудь попроще. Но он, несмотря на стесненные материальные обстоятельства, поступил именно так, а не иначе. Можно ли в таком случае упрекнуть этого человека в небрежении, в том, что его не заботило будущее приемыша? Вероятно, тогда он видел в мальчике наследника, да и записан в школу тот был как «мастер Аллан».
Школа располагалась за городом, в местечке Стоук-Ньюингтон (сейчас это часть Лондона), и называлась Мэнор-хаус-скул. В ней Эдгар По учился около трех лет — до самого отъезда обратно в Америку. Годы, проведенные в школьных стенах, оставили глубокий след в памяти писателя. Об этом можно судить по одной из известнейших его новелл — «Вильям Вильсон», что была написана двадцать лет спустя (в 1839 году).
«Самые ранние воспоминания о моей школьной жизни связаны с большим домом елизаветинских времен, стоявшим в окутанной туманами английской деревне, где росло много гигантских корявых деревьев и где все дома были очень стары. Поистине это почтенное старое селение казалось приснившимся и весьма умиротворяло. Я и теперь как будто чувствую живительную прохладу его аллей, погруженных в глубокую тень, вдыхаю аромат бесчисленных кустов и который раз испытываю невыразимое наслаждение, заслышав гулкий звук церковного колокола, каждый час внезапно и ворчливо вторгавшегося в тишь сумерек, покоивших сон резной готической колокольни. <…> Обширная усадьба имела форму неправильного многоугольника. Три или четыре самых больших угла образовывали площадку для игр, гладкую, покрытую мелким и твердым гравием. Прекрасно помню, что там не было ни деревьев, ни скамеек, ни чего-либо подобного. Разумеется, она помещалась позади дома. Перед фасадом был разбит маленький цветник, усаженный буксом и другим кустарником, но в эту священную часть мы попадали уж в очень редких случаях — таких, как первое прибытие в школу, или окончательный отъезд оттуда, или, быть может, тогда, когда кто-нибудь из родителей или друзей приезжал за нами и мы радостно отправлялись домой на летние или рождественские каникулы.
Дом был стар и неправильной формы. Всю усадьбу окружала высокая и крепкая кирпичная стена, сверху обмазанная известкой и утыканная битым стеклом. Эта стена, похожая на тюремную, очерчивала границы наших владений; все, что находилось по другую ее сторону, мы видели только три раза в неделю — один раз по субботам после полудня, когда в сопровождении двух надзирателей нам всем классом дозволялось в правильном строю совершать краткие прогулки по окрестным полям, — и дважды по воскресеньям, когда подобным же образом мы маршировали к заутрене и вечерне в единственную церковь деревни»[25].
Такой запомнил свою школу писатель. Трудно сказать, насколько точно его описание совпадало с реальностью — школа не «дожила» и до середины столетия. Викторианский Лондон, расширяясь, уничтожил ее, поглотив попутно и десятки окрестных деревушек. Она была снесена, как и другие, чтобы дать место новым районам британской столицы. Но вот церковь Святой Марии, о которой упоминает автор, сохранилась до наших дней.
И еще один важный факт. «В этой церкви, — писал Э. По в своей новелле, — глава нашей школы был пастором». Это соответствует действительности. Преподобный Джон Брэнсби был и пастором, и владельцем школы одновременно. И, видимо, писатель вполне искренне передает свои первые школьные впечатления, связанные с этим человеком, когда пишет:
«Дивясь и недоумевая, смотрел я на него с галереи — велелепный, с благостно чинным видом, в торжественном облачении, ниспадавшем лоснящимися складками, в парике, столь тщательно напудренном, столь жестком и столь обширном, — он ли, совсем недавно, брюзгливо сморщенный, обсыпанный нюхательным табаком, вершил с ферулой в руке драконовы законы училища? О гигантский парадокс, слишком, слишком чудовищный, чтобы поддаваться разрешению!»
Правда, как вспоминали те, кто учился в школе, кто знал ее владельца лично, Брэнсби был совсем иным — ничего зловещего и фальшивого в нем не было. Напротив, это был человек добрый, веселого нрава. У него была большая семья, он любил хорошо поесть и выпить, больше всего чтил охоту, и «ученики знали: если утром отец Брэнсби чистит ружье, значит, весь день его не будет в школе».
Г. Аллен свидетельствовал:
«Образование и степень магистра искусств отец Брэнсби получил в Кембридже. Его ученость, обширные и разнообразные познания, искренняя любовь к природе, сочетавшаяся с прекрасным знанием ботаники и садоводства, не могли не вызывать уважения у окружающих. В свободное от занятий в школе и охоты время он сочинял политические памфлеты, и дни, проведенные в Стоук-Ньюингтоне, считал чудеснейшей порой своей жизни. Питомцы его не чаяли в нем души»[26].
Да и «старым» в то время, когда будущий поэт учился в его школе, он не был: в 1817 году ему сравнялось тридцать три года. Тем не менее факт остается фактом: владельца школы в новелле «Вильям Вильсон» звали Джон Брэнсби, он был пастором, и герой новеллы его боялся. Видимо, в реальности сходные чувства испытывал и маленький «мастер Аллан», и эти давние эмоции реализовались в образе «преподобного доктора Брэнсби» в новелле. Впрочем, как справедливо замечал Э. По в своей истории, «у людей зрелого возраста от событий самых ранних лет очень редко остаются определенные впечатления, разве лишь неясная память о жалких радостях и фантасмагорических страданиях». Нечто «фантасмагорическое», видимо, и всплыло в памяти зрелого писателя, когда он рисовал образ преподобного доктора.
Говорят, Брэнсби был глубоко уязвлен тем, в каком свете его выставил писатель в рассказе. Но (и это красноречиво говорит о его человеческих качествах), когда его расспрашивали о давнем ученике, отвечал, что тот ему нравился: «Аллан был умен, хотя упрям и своеволен». И добавлял, что его баловали родители — «слишком много денег давали на карманные расходы».
Нам больше известно о внутренних интерьерах школы[27], нежели о тех дисциплинах, что там изучались. Тем не менее благодаря счетам, сохранившимся среди бумаг Джона Аллана, можно сделать вывод, что наряду с традиционными для английской школы правописанием, толкованием Священного Писания, латынью, математикой и историей Англии «мастер Аллан» продолжал изучать французский, учился музыке, ботанике, его также обучали танцам и рисованию. Если судить по тем же счетам, изрядные суммы в которых приходились на ремонт обуви и починку одежды — много времени воспитанники проводили на открытом воздухе, — в учебный распорядок входили и физические упражнения. Впрочем, как вспоминали те, кто тогда оказался рядом с нашим героем, тот был большим любителем и заводилой многих активных игр.
25
Перевод В. Рогова.
26
Аллен Г. Эдгар По. М., 1984. С. 30.
27
Вот как они описаны в новелле: «Классная комната была самая большая в здании — и, как мне тогда невольно казалось, во всем мире. Она была очень длинная, узкая и удручающе низкая, с заостренными готическими окнами и дубовым потолком. В отдаленном, внушавшем ужас углу располагалось отгороженное пространство футов в восемь или десять — святая святых главы нашей школы, преподобного доктора Брэнсби, на время занятий. Это было солидное сооружение с тяжелой дверью — все мы охотнее согласились бы погибнуть от пыток, нежели бы открыть ее в отсутствие Господина. В других углах находились два похожих чулана, к коим мы испытывали куда меньше почтения, но все же немало их боялись. В одном из них преподавал „классик“, в другом — „англичанин и математик“. Беспорядочно расставленные по классной комнате, сдвинутые под разными углами, без конца пересекались неисчислимые скамейки и парты, черные, старые, обветшалые, отчаянно загроможденные захватанными книжками и так исчерченные всяческими инициалами, именами, написанными полностью, карикатурными изображениями и прочими созданиями ножа, что они вконец лишились того немногого из их первоначальной формы, что отличало их в давно миновавшие дни. В одном конце комнаты стояло огромное ведро с водою, а в другом — колоссальные часы».