— Ты это к чему? — не понял Сайкин.

— Да все к тому же. Ты, я и другие хуторяне живут самостоятельно, каждый толчется на своем пятачке, каждый тянет в свой дом. Иной раз подумаешь: нету единого колхозного организма!

— О чем печалишься? Не беда — проживем!

— Нет, не проживем. Это только кажется, что ты, я и другие каждый сам по себе трух-трух, трух-трух. Ан не так! Скажи сейчас: берите каждый себе долю из колхоза, пашите, сейте. Откажутся! Един, един организм, Филипп! Вот так-то. Забываем мы об этом порой… Эх, мать честная, совсем вышибло из головы! — всполошился Чоп. — Мне же в райцентр ехать. Варвара дома заждалась. А надо еще переодеться.

«Шельма, ну и шельма». Сайкин покачал головой, поднялся из-за стола и тоже пошел переодеться, бормоча, как молитву: «Господи Исусе, вперед не суйся, сзади не отставай!»

Поглощенный другими думами, он действительно ничего не знал о неурочном переизбрании председателя, тогда как это известие уже всколыхнуло колхоз. Одни затревожились: какой будет новый? Не хуже ли старого? У тех, кто был в неладах с прежним, появилось облегчение и надежда, что с новым-то они поладят. Бывшие председатели надеялись на повторное избрание, подтягивались, бодрились, ожидали вызова для собеседования в район и намекали на то, что не прочь «тряхнуть стариной». Даже старик Чоп, которому уже давно не светила председательская должность, и тот принарядился, приосанился, словно жених перед свадьбой.

С крыльца Сайкин увидел возле соседнего дома подводу, загруженную корзинами под рыбачьей сеткой, в очки которой высунулись гусиные шеи, а на передке Варвару с вожжами в руках.

— В райцентр, значит.

Варвара дернула за концы цветастую косынку, потуже затягивая узел на подбородке, и пропела:

— Гусятина, говорят, в цене… Дядя! — крикнула она нетерпеливо во двор. — Чего вы чухаетесь? Пора ехать!

— Ну так нам по пути, — сказал Сайкин и пошел запрягать почтовых.

«А ведь прав Чоп! — подумал он. — Что я в самом деле сам на себя страху нагнал. Дело прошлое, быльем поросло. И нечего прятаться от Бородина, напротив, нужно влезть к нему в приятели, сам ведь назвался другом детства».

Часть вторая. ПОЛНОЛУНИЕ

1

Лето, прощаясь, сухо дохнуло на степи сверкающим зноем. Крошится, пылит в руках ком земли. Отдала все соки до капли, устала кормилица. Выбелена солнцем стерня. Кое-где на ней — оброненные шматки соломы. Нива простерлась до самого горизонта, и кругом ни души, только где-то за бугром слышится рокот одинокого трактора, поднимающего зябь, да, кем-то потревоженная, иногда вспорхнет, вяло взмахивая крыльями, серая стая жирных куропаток.

Работы переместились на тока, но на дорогах продолжалось усиленное движение, и пыль там, поднимаясь за машинами дымовой завесой, не успевала оседать. Еще возили на элеватор хлеб и убирали кукурузу на силос. Проселки и грейдеры были притрушены измельченными стеблями и золотыми блестками раздавленных початков. Обгоняя грузовики, сердито урча, мчит легковая машина с брезентовым тентом. Въезжает в село. Подкатывает к двухэтажному, ошелеванному досками дому. Бородин, на бегу перепрыгивая через ступеньки, поднимается на расшатанное крыльцо. Он одет просто: в безрукавке с грязными подтеками пота на спине, в серых навыпуск брюках, запятнанных машинным маслом, и пыльных туфлях. Высокий, тонкий, он похож на горца, которого взяли да и перекрасили: такого белобрысого, и на севере нечасто встретишь. Добела выгоревшие волосы кучерявятся, шелковисто блестят, кепка не прикрывает густую копну, чуб выбился из-под нее и рассыпался по лбу. Кончик носа лупится, лицо и шея красные от загара, словно секретарь вернулся с берега Черного моря, но на самом деле всю страдную пору провел на полях. Глаза ясные, улыбчивые, словом: «Солнечное лицо, разве его забудешь?» — сказал секретарю один из друзей детства после многолетней разлуки. В Бородине многое не вяжется с нашим представлением о партийном работнике. Несмотря на зрелые годы, в нем немало осталось от шустрого станичного паренька, с которым можно быстро завязать дружбу, сходить на рыбалку.

Из-за угла вылетел табунок мальчишек верхом на хворостинах и на всем скаку остановился под шелковицей, будто на что-то наткнулся. Послышались возбужденные голоса:

— Какая красивая!

— Первый раз такую вижу.

— Африканская. Точно.

— Вредное насекомое. Раздавить ее нужно!

— Ты что! Лучше на шелковицу выпустить. Пусть живет.

— Все листья пожрет… Дай я ее каблуком!

— Пошел отсюда!

Бородин увидел большую, ярко раскрашенную гусеницу. Изгибаясь и шевеля ворсинками, словно продергивая сквозь себя невидимый шнурок, она взбиралась вверх по хворостинке, подставленной мальчишкой.

— Вон кого нужно пожалеть! — сказал Бородин, обращая внимание ребят на стаю воробьев, прыгавших но дороге. Тощий воробышек чаще других топорщил крылья, балансируя на одной ножке.

— Без ноги! Без ноги! — закричали мальчишки.

Стая вспорхнула, и на дороге замешкался воробышек-инвалид, но изловчился и взлетел.

— Василий Никандрович… погоди!

К крыльцу подбежал разгоряченный Сайкин с кнутом в руке. На нем пиджак и яловые сапоги. Пот залил лицо, пыль густо набилась в гармошки голенищ, видно, мужик отмерил не один километр. Следом подошла Варвара — не спеша, оправляя на плечах кофту. Лица женщины не разглядеть, оно закрыто белым платком, как его повязывают степнячки от пыли и загара, оставляя открытыми одни глаза. Но и теперь Варвара не прочь порисоваться перед секретарем, пострелять смоляными глазами.

— А, Филипп, — без особой радости сказал Бородин, спускаясь ступенькой ниже. — А это кто? Никак не узнаю.

— Варвара, жена.

Бородин спустился еще на ступеньку, рассматривая Варвару.

— Помню, помню! Года три, а уже хитрая была девчонка. Чудил я, наряжал тебя теткой Семеновной, самогонщицей. Здорово ты смахивала на нее: руки в бока, живот вперед и переваливаешься, как утка. Забыла?.. Да ты хоть покажись! Вся укуталась.

Варвара сдернула платок, обнажила гладкие, с синеватым блеском волосы. Широкоскулая, с мясистым носом, но по-своему привлекательная, с чистой смуглой кожей лица, карими, почти черными глазами, из которых так и брызжет молодость и задор, она растянула в улыбке сочные полные губы и, лукавя, сказала:

— Я тоже вас хорошо помню, Василий Никандрович, особенно как вы с хлопцами за арбузами лазили на нашу бахчу.

Сайкин неодобрительно покосился на свою развязную зазнобу, а Бородин с улыбкой покачал головой: ну и Варвара, палец в рот не клади!

— Что же вы были в хуторе, а к нам в дом не зашли отведать арбузов? — смелее прежнего спросила Варвара, вовсе не тушуясь.

— Зайду, будет время.

— Ждем, как желанного гостя!

Под откровенным взглядом Варвары Бородин смутился и не позавидовал Сайкину. А тот с виду спокойно переминался с ноги на ногу, утирал потный лоб полой пиджака.

— И куда такое жарево! Сено высохло, аж гремит…

Василий Никандрович, я вот по какому делу. Медку привез, а рыночный не пускает подводу: план по кукурузе колхоз не выполнил, мол, и базарничать нечего. Что ему до плана, черту плешивому? Знай себе следи на базаре за порядком и чистотой, так нет же — уперся как бык!

— Рыночный давно точит зуб на Филиппа. Что-то они за выпивкой не поделили, — усмехнулась Варвара. — Вы уж нам, как землякам, помогите, Василий Никандрович!

— А что, пожалуй, рыночный прав. — Бородин сощурился на голубое небо, словно что-то там привлекло его внимание. — Не понимаю тебя, Филипп, такое время, горячее, чем на косовице, а ты чем занимаешься? Разве сейчас до базара? На кукурузе людей — кот наплакал! — Он потряс жестким пучком стеблей, прихваченных в поле, и земля вокруг усеялась сухими листьями.

— Что это будет за силос? Я тебя спрашиваю, бывшего председателя. Ты ведь был председателем?