Винцас поддержал:

— Да, дядя Стяпас давно уже толкует, что молодой Сурвила будет нашу землю отстаивать. Вот вы с Пятрасом и отправляйтесь к нему.

Родители опасались, не накличет ли Пятрас на себя беду, показавшись на людях. Но тот отрезал: никого он не боится и ничего с ним дурного не произойдет.

— Давно собираюсь дядю Стяпаса проведать, а посоветоваться с молодым Сурвилой очень даже полезно. Не горюй, мама! Все меня тут забыли, никто за моей шкурой не охотится, — успокаивал он расстроенную мать.

Нечего было зря терять время. Винцас запряг лошадь, и Пятрас с Норейкой уехали.

Вернулись они вечером, веселые и бодрые. Удовлетворив любопытство домашних, пошли на деревню рассказывать, что слышали от молодого Сурвилы и Стяпаса Бальсиса.

Солнце уже заходило, вскоре начали возвращаться с полей, село оживилось, зашумело. Пастушата пригнали скот, на каждом дворе женщина с подойником ждала коров, переговариваясь через забор с соседкой или с Любопытством прислушиваясь к разговорам мужчин.

Пятрас теперь не только не прятался, а словно даже старался всем показаться. Здоровался по дворам с бабами и девушками, даже и пастушатам не скупился на доброе слово или шутку. Особенно охотно заговаривал с мужчинами. С теплым чувством убедился, что никто его не чурается, а наоборот, все рады видеть, как он большими шагами мерит деревенскую улицу. Его уверенность в себе вселяла в других решимость и отвагу.

В самой середине села, у ворот Норейки столпилось много мужчин. Да и не одна баба, оторвавшись от вечерних хлопот, бежала туда. Все село уже знало: Пятрас Бальсис и Норейка советовались с Сурвилой, как защищаться от козней Скродского.

Они рассказали, что молодой Сурвила принял их ласково и про все расспрашивал: где их земли, далеко ли от поместья, давно ли вспахивает их деревня, какие повинности помещику выполняют, не подписывали ли бумаг пану Скродскому? Особенно настойчиво допытывался паныч, есть ли у Скродского инвентарные книги и когда заведены. Но на это ничего не могли ответить ни Пятрас, ни Норейка. Только Стяпас говорил: вернее всего, у Скродского инвентарей нету, а коли и есть, он их не соблюдает, а повинности накладывает по произволу.

— Так не отберет Скродский землю? — крикнул кто-то из толпы.

— Не отберет! — утверждал Норейка. — Сурвила жалобу напишет губернатору, а то и министру в Петербург!

А Бальсис повторял, что крестьяне вправе получить ту землю, которую обрабатывали в день обнародования манифеста.

— Так как же завтра? Явимся в поместье? — спросил другой.

— Коли землю не отнимет, нечего и являться, — отозвался третий.

А Норейка, поддержанный Бальсисом, закричал, что идти в поместье нужно:

— Пойдем все как один! Пусть не думает пан, будто от своей земли отрекаемся. Пускай видит, что кровью своей ее отстоим, головы за нее сложим! И пан Сурвила так сказал. Ему легче за нас заступаться, коли мы сами противимся. Идите завтра, говорит, в поместье всем скопом. Не только отцы, но и молодые. И бабы, говорит, тоже! Кричите, что не откажетесь от полей, которые вами вспаханы, что никакой бумаги сами не подписывали и другому никому не поручали.

Но Григалюнене, как ей ни хотелось пошуметь у панских хором, боязливо вспомнила апрельские розги:

— А не призовет ли Скродский солдат?

— Не призовет, доподлинно не призовет, — успокаивал ее и всех опасающихся Пятрас. — Так и пан Сурвила уверяет. Скродский и его советчик не по закону все делают. Хотят нас припугнуть и землю обменять — будто с нашего согласия. Могут они, говорит пан Сурвила, неправильные бумаги составить, попытаются суд на свою сторону перетянуть, но помощи у властей не запросят. На сей раз сами поберегутся.

Немного оказалось таких, кто бы задумался — не лучше ли покориться панской воле и перебраться в Заболотье? Уж и Григалюнене подстрекала идти поголовно завтра в поместье и кричать — не отдадим, мол, земли! Так думали почти все мужчины.

— Теперь мы не одни, — толковали они. — Молодой пан Сурвила за нас. Ему законы известны. Спрашивал насчет панских инвентарей. А Дымшяле рассказывал, как в одном поместье панам туго пришлось, когда выплыли всякие их неправды и своеволия.

— И ксендз Мацкявичюс заступится, — подбадривали другие. — Все твердит: кто на какой земле трудится — его та земля! Не придется и выкупа платить.

Не один снова вспомнил о дочери пана Скродского:

— И паненка не позволит отцу солдат призывать. Она нас от ката Рыжего вызволила! И приказчику рога обломала! И Пшемыцкого взнуздала!

Значит, завтра все как один в поместье!

В субботу под вечер Скродский с Юркевичем на веранде раскуривали трубки и еще раз просматривали планы имения, составленные землемером по их указаниям. Скродский был доволен. После присоединения шиленских полей из земель поместья легко будет выкроить участок, пригодный для фольварка в приданое Ядвиге.

— Еще лучше, — рассуждал помещик, — у шиленцев забрать и усадьбы, а их с постройками выдворить в Заболотье.

Но Юркевич убеждал, что к усадьбам пока незачем прикасаться:

— Через год-другой и сами переберутся — увидят, насколько обременительно, когда поле далеко от жилья.

А мы им за усадьбы добавим земли в Заболотье и посулим лесу на льготных условиях.

Хорошо распланирована земля Палепяй, Юодбаляй и Карклишкес. Здесь споров выйдет поменьше — все остается на месте. Но и тут хитро придумал юрисконсульт. В одном месте в крестьянские земли вклиниваются помещичьи поля, а в другом — мужицкие полоски заходят на поля поместья. И с дорогами и проездами хлопам будет трудно, а тем паче — с выгонами и кормами. Без поместья им не извернуться. А за все это и впредь помещик получит немало дешевых отработочных дней.

Скродский удовлетворенно взирает на планы и слушает пояснения Юркевича. Все прекрасно, но позволят ли мужики столь явно себя околпачить?

— Заметят, к чему такая планировка ведет, и откажутся подписать грамоты, — сомневается помещик.

Юрист хитро щурится:

— Напрасные опасения, милостивый пан. Хорошие и дурные стороны подобной планировки скажутся только со временем. В натуре не все так сразу бросается в глаза, как здесь на бумаге. Да и я вам указываю то, что понятно далеко не всякому. Нам важно прежде всего управиться с Шиленай. Посему следует поступать тонко и тактично. Однако куда же пропали эти шиленские баламуты?

Юркевич не раз приглядывался сквозь стекла веранды, но не видел людей ни во дворе, ни на дороге. День выдался не из погожих. Дождя не было, но небо затянуто тучами, под крепким западным ветром шумят деревья, а куст сирени царапает по стеклу веранды.

Скродский начал нервничать. Сталкиваться лицом к лицу с крестьянами он никогда не любил, а тем более сейчас, когда и дело обоюдоострое, и результаты далеко не надежны. Не лучше ли ему вовсе не показываться? Пусть договариваются Юркевич с Пшемыцким, а он только скрепит договор своей подписью. Остановившись на таком решении, он немного успокоился и закурил новую трубку.

Наконец на дороге со стороны Шиленай показалась толпа.

— Идут, — промолвил юрист. — Но почему их так много?

Действительно, шли не десяток-другой хозяев, но множество мужчин и женщин. До веранды не долетало звуков, и казалось, что по дороге шагает толпа немых. Однако всякий мог убедиться, что идут люди сосредоточенные и решительные. Шли они неторопливым, но уверенным шагом, нагнувшись вперед; у многих были в руках дубины, другие, видно, спорили и размахивали руками. Ветер развевал полы расстегнутых сермяг, бабьи юбки и уголки косынок. Некоторые мужчины без шапок, с взъерошенными волосами.

Услышав удивленный возглас Юркевича, подошел и Скродский. Действительно, эта подхлестываемая ветром толпа производит неприятное впечатление, и трудно ожидать от нее смиренной покорности. Скродский в глубине сердца суеверен и труслив. Нет, он не пойдет спорить с этими мужиками! С показным равнодушием он обращается к юрисконсульту: