— Своя-то своя, да и эта своя — панская…
— Верно говоришь, Сташис, все панское, — одобрил войт. — Пан пожелает — духу вашего тут не останется!
Но все зашумели:
— Не позволим! Не дадим!.. Земля и усадьбы — наши! От отцов унаследованы! Трудом нашим выкуплены! Эта земля не панская!
А Пятрас с издевкой добавил:
— Один только Сташис панский. Забирайте его себе.
Многие злобно рассмеялись, а пристыженный Сташис шмыгнул обратно. Этот трус односельчан не поддерживал, пану всегда повиновался и пошел бы на барщину, но как отставать от других? Деревня словно одна семья. Все делали вместе: вместе пахали, вместе сеяли, вместе поля убирали, — и не находилось такого разгильдяя или отщепенца, который подвел бы других. Что поделаешь? Как он, Сташис, со своей запряжкой пойдет в поместье, когда все другие будут свое поле пахать? Боязно пана прогневить… Ладно, Сташис найдет способ свое дела поправить…
Некоторые уже возвращались к сохам, никто не желал попусту препираться с панской челядью. Но управитель, желая оставить последнее слово за собой, еще погрозил:
— Помянете у меня этот день, хамы! Раскаетесь, да поздно, голодранцы проклятые! Раскормили вшей за зиму, так горбы свербят? Ладно — почешет вам спину Рубикис!
Тут уж Пятрас Бальсис не выдержал. Позорная, оскорбительная угроза и открытое издевательство управителя над их нуждой и горем, как ножом, полоснули Пятраса. Он знал много песен о тяжелой доле крепостных, немало рассказов о разгульной жизни панов, их жестокостях и беззакониях, часто слышал от дяди Стяпаса, что несправедливо устроена нынешняя жизнь и наступит день, о котором говорится в песне:
И Пятрас, стиснув кулаки, вдруг в ответ на угрозу разразился такими словами, каких еще никто не слыхивал из уст крепостного:
— Что ж, пан управитель, мы — вшивые голодранцы, а ты кто такой? Помещичий пес! В лохмотьях ходим, а никому обиды не причиняем. Едим сухой хлеб да пустую похлебку, а ты с панской милости да с нашей работы жиреешь и только и ищешь, кого бы исподтишка ужалить, кого разложить на кнутобойном ложе и до крови засечь. Помещичий палач — вот ты кто!
Услышав выкрики Пятраса, все бросили сохи и столпились вокруг. Не было здесь никого, кто не отведал бы кнута или плетки управителя, Теперь, когда вдруг разорвались цепи покорности, в каждом закипела жажда мести. Они окружили управителя и войта, размахивая бичами; казалось, бичи вот-вот загуляют не по воловьим спинам, а по головам и бокам помещичьих прислужников.
Но тут Казис Янкаускас внезапно пронзительно свистнул и стрельнул бичом — жеребец войта как бешеный шарахнулся в сторону. Не удержавшись в седле, всадник снопом рухнул на пашню. Гнев пахарей сменился вспышкой веселья, и они с хохотом загалдели:
— Держись, пан войт!.. Шапку, шапку!.. На мягкое место упал, ничего!
Войт, облепленный землей, со страшными проклятиями ухватил откатившуюся шапку и поймал жеребца. Вместе с управителем они поскакали в село объявить там панскую волю, чтобы никто потом не отговаривался незнанием.
А пахари продолжали трудиться — сурово и сосредоточенно.
До захода солнца пахали крестьяне села Шиленай свои нивы.
Сохи оставили у луга, чтобы завтра утром с восходом солнца продолжать пахоту.
Пан Скродский в тот же вечер узнал о непокорстве шиленцев. Посасывая длинный чубук, он злобно выслушивал в своем кабинете рассказ управителя про стычку с мужиками.
Дурное настроение, раздражительность, злоба вредно отражаются на здоровье пана. Тогда он выглядит старше, чем полагалось бы в пятьдесят шесть лет. Губы обвисают, щеки становятся дряблыми, лоб бороздят морщины, лицо приобретает серый оттенок, и он, пришибленный, сгорбленный, поникает в своем кресле.
А в хорошем расположении духа багинский пан может потягаться и с теми, кто помоложе. Стан прямой, походка твердая. Когда он разгуливает в своем парке, пощелкивая тросточкой по лакированным ботфортам, или, выехав верхом для моциона, легко подпрыгивает в седле — никто не скажет, что ему скоро стукнет седьмой десяток.
Особенно молодеет пан Скродский при встрече с красивой женщиной, будь то даже простая поселянка. Непроизвольно он молодцевато подтягивается, крутит ус, поглаживает острую черную бородку, из-под темных густых бровей зрачки постреливают яркими огоньками.
Доклад управителя Пшемьшкого о дерзости шиленских мужиков нанес достоинству пана Скродского тяжелый урон. Чувствуя, как учащается биение сердца, пан сидел, съежившись и еле сдерживая злобу.
Привыкший к слепому исполнению своих прихотей, Скродский впервые столкнулся с таким наглым ослушанием. И кто же бунтует? Его собственные мужики! Вот плоды этих либерализмов и реформ!
— Розог! — он треснул кулаком по столу.
— Милостивый пан, — подобострастно произнес управитель, — мужики-силачи со всего села воспротивятся.
— Сообщить исправнику! Вызвать полицию! Роту солдат! Я им такую экзекуцию закачу, — как собаки, будут мне ноги лизать.
Но при всей своей ярости пан Скродский одумался.
Вызвать войска, разумеется, можно, но в данное время это было бы крайне бестактно. Либеральные помещики, которых кругом развелось немало, уже и без того косятся на Скродского и считают его не патриотом, а царским приспешником. А что и говорить о таких хлопоманах, как Сурвила! Этот ему, Скродскому, руки не подает, при встрече демонстративно отворачивается. Нет, с экзекуцией надо повременить.
Разумеется, Скродскому ясно, что соседи не доверяют ему не без причины. С юных лет он держится в стороне от политики и всяких конспираций. В "авантюру" 1831 года предусмотрительно не впутывался. К императору и правительству всегда относился благонамеренно, никакими революционными идеями и модными новшествами голову себе не забивал.
Не только в политике, но и в хозяйстве оставался при старых взглядах. Преобразования поместий его не увлекали. Крепостное хозяйство представлялось Скродскому наилучшей и наиболее удобной для помещика системой.
Поэтому он не составлял никаких проектов освобождения крепостных, очиншевания, изменения форм отработок и нисколько этим не интересовался.
Подобным же образом правил имением Багинай и его отец — крупный помещик и большой барин. Но сыну поместье досталось уже в упадке. Большой фольварк пришлось передать сестре, две деревни и часть леса продать для уплаты долгов. За Скродским остались только барские хоромы с большим садом, парком, аллеями и четыре крепостные деревни с запущенным хозяйством, разваливающимися постройками и скудным устарелым инвентарем. Для полей поместья крепостных рук хватало, но их работа не была производительной. Крестьяне жили впроголодь, управителям приходилось изобретать все новые способы и повинности, чтобы выжимать из мужиков побольше и покрывать потребности помещичьей усадьбы и челяди.
Время неслось, и жизнь менялась. С некоторых пор Скродский заметил, что все труднее приспособиться к изменившимся обстоятельствам. Как он ни прижимал крепостных, доходы имения шли на убыль. Поля, обрабатываемые убогими орудиями, приносили скудный урожай, скот не давал приплода, лес гнил на корню, винокуренный завод, с тех пор как крестьяне присягнули на трезвость, стал убыточным; до других предприятий Скродский не додумался, а самое главное — ленился об этом и поразмыслить.
Дела еще ухудшились с тех пор, как лет пять назад скончалась жена, а сын и дочь стали требовать денег — сначала на образование, а потом на жизнь и развлечения. Двадцатисемилетний сын Александр, окончивший кадетский корпус в Петербурге, ныне офицер императорской армии, не дает покоя отцу, выклянчивая все большие суммы, чтобы показать себя, как подобает человеку его круга. Дочь Ядвига — на два года моложе брата; ее, получившую отличное воспитание в Варшаве, в пансионе сестер сердца Иисусова, хоть сегодня можно выдать замуж за достойного жениха — хорошего рода и, разумеется, богатого. Верно, такой и отыскался бы, если бы панна Ядвига привлекала к себе не только происхождением, воспитанием и красотой, но и хорошим приданым и кругленьким банковским вкладом. В эти проклятые времена деньги до такой степени овладевают умами и сердцами, что даже священнейшие чувства любви, не сопровождаемые звоном злата, теряют свое очарование и могущество.