ИЗ АРХИВА АЛЕКСАНДРА НИКУЛИНА.

В Кировской области есть Сунский район, а в районе том имеется Ошецкий сельсовет, а в сельсовете — деревня Осиновцы, где кончается действие всех общественных видов транспорта, которыми надо добираться сюда от железной дороги 230 километров.

Но если еще отшагать две версты по сказочной красоте знаменитых Вятских увалов с обнажениями разноцветной земли, похожей на горку пасхальных крашенок, да в конце этого недолгого пути закатать брюки или подобрать подол и перебрести родниковой прозрачности речуху, то и предстанет перед вами на другом берегу светлая моя деревенька Пилья.

В этой вятской глуши посчастливилось мне родиться в тысяча девятьсот тридцать третьем году. Мать моя — Ольга Ефимовна — маленькая хрупкая женщина с монгольскими чертами лица, произвела меня на свет совсем еще молодой, тридцатилетней. Это случилось в самом конце августа, в разгар жатвы. В том году жатва была долгожданной, как никогда, потому что тридцать третий год знаменит голодом. Не у всех хватало сил и терпения дождаться созревания хлеба, многие крестьяне подкашивали колоски молочной зрелости, чтобы не умереть и дотянуть до страды.

В уборке урожая участвовали все, кто способен был держать в руках серп, косу, грабли и вилы. И мать моя, будучи на сносях, не могла оставаться дома, ходила со всеми в поле, где и разрешилась в жаркий полдень 29 августа. Процедура эта была ей не в новинку, потому что рожала она меня шестым по счету, а оказался я — первым: пятеро моих сестренок и братишек поумирали от хилости и болезней.

День моего появления на свет был памятен еще одним семейным событием. Привезли роженицу с младенцем в дом, а там — покойник. Приказал долго жить дед Григорий — родитель моего отца. Так что в одночасье и родины и похороны: радость и слезы. Потом уже говорили мне богомольные старушки, что дед Григорий был, видимо, безгрешен, потому как всевышний прибрал его в ту самую минуту, когда вскрикнул внук — будущий кормилец и надежда семейства.

После меня мать родила еще троих, но выжила только самая младшая сестренка — Ирина, появившаяся на свет в 1941 году. В июле того страшного года отец ушел на фронт и дочь свою никогда не видел. И она никогда не видела отца, потому что в сорок втором он погиб под Смоленском, будучи в составе десанта. Не осталось от отца даже фотокарточки — только похоронка да письмо человека, который видел его гибель, но места захоронения не знал: десантники не всегда могут подобрать и предать земле тело погибшего товарища.

Так и остались мы втроем: матери тридцать восемь, мне — восемь, Иринке — восемь месяцев.

Это я напишу через много лет, потому что переживу те невыносимые годы. А мог и не выжить. Родился я хилый, болезненный, и как только стал чуть-чуть соображать, видел на себе жалостливые взгляды женщин, которые, не стесняясь, с деревенской непосредственностью, говорили обо мне, как о покойнике: «Смотри-ко, Ольгин парнишка зажился. У ней до таких годов ни одно дите не задерживалась, бог прибирал…».

Слышал я это и решил не ждать божьей милости, поклялся себе выжить, вырасти ловким и сильным, вроде кому-то назло. А уже шла война, есть было нечего, одеваться и обуваться — не во что. Ячменный хлеб наполовину с половой казался медовым пряником, жмых, потихоньку добытый на колхозной ферме, — шоколадной конфетой, подкорка молодой ели — медом, березовый сок — напитком богов… А уж когда сходил снег, утерянные осенью колоски на хлебном поле были моими, «озимая» клюква на мшарниках — моя, дикий лук, щавель, лебеда и крапива, осиновые почки, черемуховый цвет… А уж потом, в разгар лета и до глубокой осени — грибы, ягоды и все прочие дары нашего леса, не считая огородины всякой, помогали мне, как нынче говорят, решать поставленную задачу. И еще помогала коза, любимица и кормилица наша — Мурка.

Зимой учеба в школе, летом работа в колхозе — от зари до зари, наравне с женщинами, стариками и старшими подростками. Но я не отставал, потому что уже чувствовал ловкость и силу. Этому способствовало увлечение спортом под руководством безногого школьного физрука. Лыжи и гимнастика стали моей страстью. На самодельном турнике я делал «скобку» и крутил «солнышко». В сорок пятом занял по лыжам третье место в районе среди ребят своей возрастной группы. А в сорок шестом меня послали на межрайонные соревнования в Уржум, где мне досталось только шестое место по причине, о которой никто не знал, кроме меня.

Дело в том, что перед соревнованиями нам выдавали белые булочки и шоколад. Я видел это чудо впервые с начала войны и решил не есть, а запрятать и привезти в деревню Иринке. Я был ее нянькой, воспитателем и кормильцем, когда мать с темна до темна трудилась в колхозе или в зимние месяцы отрабатывала свою норму на лесозаготовках.

Так я и сделал: припрятал лакомства. Потому, видимо, не хватило сил обойти соперников по лыжне, которым шоколад помог вырвать у меня лидерство. Но я не жалел, что не вошел в состав сильнейших и не получил диплома. Зато какой праздник был в нашем доме, когда Иринка и мама увидели белые булочки и плитку шоколада «Гвардейский». И хотя война уже кончилась, зима сорок шестого была такой же сирой и голодной, как и все военные годы.

Но война кончилась. Уже не носили по домам похоронок, поутихли бабий плач и причитания. Кое-где в избах появились уцелевшие мужики в гимнастерках и медалях. Еще продолжали ждать и надеяться те, у кого сыновья и мужья пропали без вести. И я тайно надеялся, что однажды на рассвете явится отец с вещевым мешком за плечами, подхватит меня и сестренку на руки, подбросит к потолку, угостит сладкой баранкой. И заживем мы счастливо… Ждал я и надеялся, хотя понимал, что ошибки быть не могло: на комоде под скатеркой лежал страшный треугольник — свидетельство очевидца отцовой гибели.

Скоро я понял, что забот о семье никто на себя не возьмет, что я — единственная и главная надежда осунувшейся и сильно постаревшей за войну матери.

Отец мой — Алексей Григорьевич — был уважаемым в селе человеком, ветеринаром. Я помню, как часто поднимали его среди ночи встревоженные голоса: у кого-то «вздуло» корову, у кого-то кабанчик «закатывал глаза», у кого-то кобыла никак не разродится… Отец молча и быстро собирался, натягивал полушубок или брезентовый плащ, брал облупившийся чемоданчик с инструментами и уходил или уезжал в ночь. А я лежал за печкой, слушал тревожные жалобы поздних посетителей, жалел больных коров, кобыл и свиней и размышлял о том, что обязательно стану лекарем, когда вырасту. Но только лечить буду не животину, как отец, а людей.

Однако мечта осталась несбывшейся. Война внесла в нее свою поправку. И надо было скорее кончить семилетку да получить специальность, например, тракториста или шофера, да зарабатывать свой хлеб, да помогать матери растить сестренку…

Ни шофером, ни трактористом я не стал, потому что направили меня учиться в ремесленное училище, зачислили в группу электрослесарей, проучили два года, выдали удостоверение и денег на дорогу до приполярной Инты, где мне предстояло работать на угольной шахте № 2. И трудился я на этой шахте, пока меня призвали в Советскую Армию…