Собственно говоря, такую задачу можно было не ставить. Она родилась сама по себе, была внутренним убеждением и естественной потребностью каждого, кто пробовал здесь свое перо.
Саша Никулин не был исключением.
В течение нескольких занятий он сидел, забившись в угол комнаты, и упорно молчал. Далеко не поэтическая внешность его никак не привлекала внимания спорщиков. Среднего роста, костистый, впалощекий, он явно не вписывался в яркую и шумную среду начинающих литераторов.
Занятия в объединении вели поочередно достаточно опытные литераторы-полупрофессионалы, такие, к примеру, как ленинградский поэт Вячеслав Кузнецов.
На одном из очередных занятий председатель нашего объединения, поэт и преподаватель физики в горном институте Вадим Трусов, сказал:
— Почему-то у нас новый товарищ все время помалкивает. Вы что-нибудь пишете?
Саша Никулин поднялся, заволновался, как школьник, смущенно ответил:
— Пытаюсь писать стихи.
— Давно?
— Первое стихотворение написал в пятом классе.
— А сейчас вы в каком? — поинтересовался кто-то из острословов, каких в объединении было достаточно.
— В девятом, — серьезно ответил Никулин и часто-часто заморгал глазами, густо подсиненными угольной пылью.
— Вы горняк?
— Да. Работаю на «Капитальной». Электрослесарем.
— Почитайте нам что-нибудь, — предложил Трусов. — У нас так принято. Для знакомства. Это, конечно, не обязательно. Но если есть желание…
Никулин помялся в нерешительности, потом достал из бокового кармана вдвое перегнутую ученическую тетрадь и, слегка заикаясь (он всегда слегка заикался, читая стихи), стал громко чеканить слова:
В комнате наступила тишина.
— Плохо? — не выдержал автор. — Я понимаю, что теперь такой стиль не в моде. Но мне нравятся нормальные смысловые строки. Дробление мысли ненавижу… А мода — это тучи, которые приходят и уходят, небо остается. — Голос Никулина крепчал, в нем появились задиристые нотки, он готов был спорить и доказывать свою правоту.
— Мне ваши стихи понравились, — сказал председатель. — Почитайте еще.
— Хорошо, — сказал Саша, подумав. — «Первая высота». Это вроде бы про себя писано, автобиографическое.
Я спросил:
— Саша, вы печатались где-нибудь?
— Печатался. В шахтерской стенгазете…
Все дружно рассмеялись. Серьезным оставался только Никулин. Казалось, он не понимал, почему его сообщение вызвало такой взрыв веселья.
— А в другие издания не посылали свои стихи? — поинтересовался кто-то.
— Пока не посылал. Рановато, считаю. Но писать научусь. Вот увидите. Я упорный. В ремесленном у меня была кличка «Упорный»…
Позже, когда мы близко познакомились и подружились, Саша дал мне почитать свои первые поэтические тетради. Он относился к ним насмешливо, даже издевательски, но берег, чтобы следить за своим ростом, как он выразился, «в динамике».
Динамика была поразительной. Я не говорю о высоком барьере, который преодолел этот человек на пути познания русской грамматики от первой поэтической пробы до последних тетрадей. Было просто трудно поверить, что это писалось одним человеком. Но в большей степени меня поразило другое: способность преодолеть подражания и откровенные перепевы Есенина и Твардовского, перед которыми Никулин преклонялся. Много лет спустя я узнал, что, спускаясь в шахту, Саша постоянно носил с собой есенинский томик. Это был его талисман. Когда я пишу эти строки, разбухший от угольной пыли томик лежит на моем столе и вызывает щемящее чувство горькой утраты. Книжка была найдена во внутреннем, специально пришитом кармане шахтерской робы Никулина, когда его, мертвого, подняли на-гора…
В тот вечер новичок долго еще читал стихи, хотя его уже об этом не просили. Но он почувствовал, что многим стихи нравились, и шпарил без остановки, как человек, который долго молчал, а потом вдруг получил возможность выговориться до последнего слова.
Домой вы возвращались вместе. Было морозно. Над городом висел густой туман. Круглые фонари на столбах казались маленькими лунами в окружении оранжевых ореолов.
У одного из фонарей Саша остановился.
— Красиво, правда? — сказал он. — Вот так бывает в ночном перед рассветом. Туман над лугами уже поднялся, а луна еще не спряталась и кажется очень низкой — бери рукой… Я давно хотел прийти к вам, да все как-то не выходило. Честно говоря, стеснялся. Даже побаивался…
— Неужели мы такие страшные?
— Не в этом дело. Думалось, что если вы меня раздолбаете, то надолго пропадет охота писать…
— Как-нибудь специально сядем и поговорим обстоятельно о ваших стихах. В них, Саша, много-много несовершенного, — сказал я.
— Это же хорошо! — воскликнул он. — Достижение вершины означает конец поиска. А конец поиска — душевная смерть. Согласны?
— Пожалуй. Но ваша формулировка тоже требует уточнения… Вы действительно учитесь в девятом классе?
— Да. Еще три года школы, а потом институт…
— Конечно, литературный?
— Нет. Только горный… В детстве я мечтал быть врачом. Не вышло. Жизнь внесла поправку. Отец у меня был медиком… коновалом в колхозе. Он погиб на войне…
Оказалось, что мы живем в соседних домах. Это были первые в нашем городе крупнопанельные дома, недавно заселенные, и люди, переехавшие в них, еще не успели узнать друг друга.
— Заглядывайте в гости, — пригласил Никулин. — У меня теперь царские хоромы. На троих — две комнаты.
— А где вы раньше жили? — поинтересовался я.
— На старом поселке. Там была барачная восьмиметровка. Теперь благодать! Жена не может нарадоваться. Пошла работать по специальности.
— Где она трудится?
— На хлебозаводе. Она у меня мастер по калачам и пышкам. А пока жили в бараке, работала кочегаром.
— Тоже на хлебозаводе?
— Нет. Дома. Мы в своем бараке за зиму сжигали восемь самосвалов угля. Надо же было его перешуровать кому-то. Иначе вода в ведре замерзала. А у нас годовалый Вадька… Раз шесть перекладывали печку, кирпичи не выдерживали, рассыпались. Ребята на участке спрашивают: «Саня, у тебя жена кем работает?» Говорю — «кочегаром». Так и пошло… Теперь ванная, туалет, канализация, горячая вода… А главное — свой письменный стол. Роскошь!..