— Никак с вокзала такой шум?! Слушайте! — воскликнул вдруг Митяев, перебив кермениста.
Все насторожились. Со стороны вокзала действительно несся странный гул, похожий на топот большой толпы, сопровождаемый почти беспрерывным "ура" и пулеметными очередями.
Через минуту все стало ясно. С Госпитальной с криком выбежал какой-то взлохмаченный парень, вооруженный обрезом:
— Крышка, братики! У них — броневик! Все чисто размел… С Марьинской на Госпитальную идет…
Взглянув на побелевшее лицо Огурцова, Гаша поняла, что случилось что-то непоправимо страшное.
Вся улица мигом поднялась. Хватая котелки и ведра, с визгом кинулись во дворы женщины, побежали к коням керменисты. Некоторые из бойцов, похватав ружья, бросились не к баррикаде, куда звали Огурцов и Митяев, а тоже во дворы, вслед за женщинами.
— Зачем такое? Зачем волнение? — спокойно и неодобрительно произнес Кесаев, шлепая себя по колену. Величаво, не сгибая спины, он встал и крикнул что-то своим. Керменисты, оставив коней, направились к нему.
— На баррикаду! По местам! — начал было кричать Митяев, но тут же растерянно умолк. Затерялся в шуме и голос Огурцова. На госпитальской баррикаде кроме них оказалось еще с десяток бойцов. Боясь отстать от своих, пришли за Огурцовым и Ольгуша с Гашей. Минут через пять пешим строем, оставив коней под присмотром коноводов, подошли керменисты — человек тридцать. Двадцать человек Кесаев направил в другой конец улицы, на случай, если казаки пойдут со Льва Толстого. Остальные его бойцы были отрезаны на соседних улицах. Кесаев сам пошел собирать их.
…Мятежники перешли в атаку одновременно по всей слободке. Под прикрытием броневика, подошедшего из Сунжи, они прорвали оборону на ряде продольных улиц и уже час спустя через Гоголевскую, Офицерскую и Червленную ворвались со Льва Толстого на Госпитальную. Отрезок Воздвиженской — между Толстовской и Госпитальной — оказался замкнутым и с той и с другой стороны. Бойцы самообороны и красноармейцы постепенно стали собираться со дворов под сень укреплений. Возле Митяева и Огурцова залегло теперь около сотни человек.
По ту сторону баррикады, на углу Офицерской, возле дома, где ночевал Огурцов с отрядом, разыгрывалась последняя схватка казаков с самооборонцами этой улицы. Выстрелы из дома становились все реже, все расчетливей. Там или кончились патроны или бойцы отходили через дворы, оставив заслон. Наконец, казаки толпой человек в двадцать с гиком ринулись на ворота. Те затрещали под мощным натиском, сорвались с петель и плашмя со свистом повалились на землю. Казаки хлынули во двор, перехватывая на бегу винтовки для рукопашной, обнажая кинжалы. Но со двора в ответ не донеслось ни звука.
Покончив с очисткой тыла, казаки, однако, не решались сразу лезть на укрепление. Поджидая, видимо, броневик, они залегли на углах под стенами, чернея папахами, ощетинившись стволами винтовок. Га-ша глядела на них с крыши, где устроилась с Ольгу-шей, и никак не могла понять, зачем они вот сейчас поднимутся и побегут убивать ее, Ольгушу и других людей, совсем таких же, как они: минутами веселых и злых, добрых и смешных, ласковых и гневных, одинаково любящих своих детей и жен, любящих крепко потрудиться и крепко, с хмельком, гульнуть. Зачем? Непонятно было и не верилось, что никто не может этого остановить.
Небо хмурилось, свинцово и мрачно затенив землю. Еще ярче и более зловеще багровело над Шалдоном и Молоканкой. Знакомая улица и дома, и видневшийся впереди сад городской больницы — все стало таким чужим, неуютным. В спину с Терека дул свежий, совсем не августовский ветер. Перед баррикадой завихрился столб пыли, побежал, все вытягиваясь и густея, захватывая в себя бумажки и соломинки. И напротив городской больницы навстречу ему вдруг вырвалось серо-зеленое, обличьем схожее с огромным диким кабаном, чудище, изрыгающее огонь. Вихрь рассыпался, а чудище побежало вниз по улице, приближаясь к баррикаде, попыхивая огнем.
— Вот оно, страх господен! — послышалось за баррикадой.
— Да что ж мы тут, братушки, лежим, вроде заколдованные! Смертушки ждем?! Айда!
— Его ж ничем не возьмешь, сметет…
— Прекратить панику! Укрепления даже этот не возьмет с ходу! Что городите?! — прикрикнул Митяев.
Броневик приближался с удивительной быстротой. За ним черной стаей бежали казаки, выскакивающие из боковых улиц.
— Ура-а-а, ра-а-а, — раскатисто переливалось по Госпитальной. Бойцы за баррикадой не спускали очарованных глаз с молниево-белого язычка пламени, бившего из башни броневика. Очень четко и раздельно прозвучала команда Митяева:
— Сготовились! По живой силе огонь скомандую — бьем. Не пускай казаков за укрепление, а машина сама не проскочет.
Керменист с удивительно яркими голубыми глазами перевел товарищам его слова. Те деловито защелкали курками, приготовились.
— Сдается мне, — громко сказал вдруг Огурцов, — что команда в нем пьяная… Гляди, как вихляется, словно кобель по цепи прыгает…
— Правду твоя сказал! — показывая белые зубы, крикнул осетин с яркими глазами. — Как кобел, туда-сюда, туда-сюда…
Бойцы нервно засмеялись.
— Ничего, похуже видали, — говорил Огурцов. — Верно, други? В том желтом особняке нам не лучше было? Не дрогнули тогда, не дрогнем и теперь…
— Помрем, Павлуша, не дрогнем… Я как Федора нашего вспомню, сердце во мне огнем полыхает, а рука удавить вражину тянется… Ты уж не сомневайся, — заверил его железнодорожник, сосед Шмелева.
Красноармеец с зеленым от дроби лицом мрачно подтвердил:
— Помрем! Будет уговаривать-то…
— Зачем помрем? — снова вызывая улыбки, вмешался керменист. — Зачем кислый такой слово сказал? Жить надо! Это врагу помрем надо!
Огурцов задержал на нем суровый, неулыбчивый взгляд и раздельно произнес:
— А ведь правильно рассуждаешь, как тебя там кличут?..
— Тегодз мать звала…
— Правильно, говорю, рассуждаешь, Тегодз. Помереть ему надо! Самим немудрено… Давай сюда свою гранату. Други, у кого там гранаты остались, вали сюда!
Бойцы, ободренные неожиданной мыслью о том, что ведь и броневик смертными управляется, стали передавать Огурцову свои гранаты. Он выпростал руку, висевшую на платке, и, сжав от боли зубы, умелыми пальцами мастерового начал связывать их в тугой пучок.
Вот броневик уже поравнялся с Гоголевской, уже побежал дальше. Стая мятежников за ним густела, крик наливался остервенением. А вот чудовище уже на углу Офицерской, отчетливо видны его гладкие грязно-зеленые в пятнах бока, ствол пулемета, из которого почти беспрерывно бьет струйка огня. Казаки, лежавшие под стенами ближайших домов, поднялись.
Ольгуша и Гаша, зажмурив глаза, сползли по скату на самый краешек крыши. С баррикады ударил залп. "Ггох!" — отозвался он где-то в глубине мозга. "Ггох!" — повторил вслед за ним второй. Потом третий, четвертый… Пулемет и крики смолкли лишь на секунду. Не замедляя бега, броневик направлялся в самую середину баррикады. Вот-вот взлетит на ее гребень, давя и разметывая людей!
Бойцы, лежавшие у самого гребня, полезли вниз. А те, кто лежал ниже, поднялись, стали прыгать на землю один за другим. Потом побежали было целой толпой. И вдруг до ушей каждого донеслось сочное: — "Хряск!"
Воткнувшись носом в самую гущу обломков, броневик заштопорил. Сверху на него посыпались кадушки, корыта, колеса, мешки с землей. Пулемет захлебнулся. Наступила тишина, показавшаяся всем неестественной, зловещей. А в следующий миг воздух сотрясся от хриплого, тяжкого всхлипа; казалось, сама земля разверзлась. Казаки, внесенные силой бега на гребень баррикады, оказались лицом к лицу с са-мооборонцами, встретившими их прикладами и штыками.
Драка завязалась отчаянная, с лязганьем металла, со стонами, вскриками. Самооборонцы, прикрывая тыл один другого, сцепились по всей линии баррикады в сплошную стену. Керменисты, бросив к ногам карабины, выдернули кинжалы. Гортанный воинственный вопль их оглушал дравшихся рядом курчан.