Скользкая дорога спустилась к реке. Поверх темного льда натаявшую за день воду подергивал тонкий, как пергамент, ледок. На подъеме противоположного берега Василий дважды поскользнулся и, сойдя с дороги, хватаясь за ветки кустов, полез щетинящимся прошлогодней травой бесснежным косогором. Подняв голову над верхним его обрезом, заметил идущих по дороге людей. Но только сделав несколько шагов навстречу, узнал Ангуразова и Воронкина.

Решил: почуяли беду, удирают!

Он удивился своей злости, а затем увидел за их спинами еще двоих. Милиционера и штатского.

Злость сразу пропала. Вместо нее сердце сжала тоска, словно это его самого конвоировали. Василий молча отступил за обочину.

Поравнявшись с ним, Воронкин деланно усмехнулся. Ангуразов посмотрел равнодушно, отвел взгляд. Так полагалось: нельзя показывать, что знаком с человеком, навлекать на него подозрение…

Четверо скрылись под берегом. И тогда Ганько понял, что его тоже вели под конвоем. Васька Хохла, карманника. А Василий Ганько, лесоруб, смотрел вслед, навсегда с ним прощаясь. А прощаться всегда невесело!

В левой половине барака освободились три койки. Но не просторнее стало от того, а пустыннее.

— Я думал сначала, ты насчет этого дела подался, — глазами показал Стуколкин в угол, где спали Воронкин и Ангуразов. — Витька выручать…

— Точно — туда и ездил, — сказал Ганько и приготовился услышать позорное слово „легавый“. Но Стуколкин только усмехнулся;

— Свисти больше! Они по утрянке уже сюда выехали, до Сашкова восемьдесят три, да тут тринадцать!

— На полдороге навстречу попались. Шофер кричит: автоинспектор едет… А я внатуре у начальника милиции был, Никола…

Стуколкин не спросил зачем. Не обозвал легавым. Поинтересовался только:

— Ну, и что Витёк?

— Не знаю…

— Выходит, сдал-таки он Шебутного?

— Похоже, что сами они раскопали. Толковал мне начальник: окно в тамбур выстеклили и… расписались… — Василий показал растопыренную пятерню.

— Не такой дурак Шебутной, — усомнился Стуколкин.

— Они после замок на тамбуре сбили, чтобы от окна отвести. Да, понимаешь, дверь поленом заклинило. Ну, оперативники и догадались, в чем дело…

— Черт с ними, — сказал Стуколкин. — Закир зря с Шебутным связался. Нашел кореша!.. Когда Костя сказал Витьку, что есть водка, я сразу понял про магазин…

Оба примолкли, время от времени поглядывая исподтишка друг на друга. Каждый понимал, что развалился карточный домик, картам незачем больше притворяться колодой. Каждый порывался сказать: у меня своя дорога, прощай! И ни один не хотел первым сказать об этом. Как-то неловко признаваться на теплом еще пепелище, что желал пожара.

— Куда думаешь теперь? — спросил наконец Стуколкин.

— Никуда. Здесь останусь, Никола. В Сашково потом переберусь.

— Тоже дело. А на сплав?

— Посмотрю. Может, в совхозе найду работу… Я ведь на электромонтера немного учился…

— Не потянет? — значительно поднял брови Стуколкин, чуть-чуть усмехаясь.

— Жена не пустит, Никола! Все!.. — заулыбался Ганько. Не так, как Стуколкин, а радостно, откровенно, во весь рот — по-мальчишески.

Стуколкину от его радости стало грустно:

— Моя, наверное, забыла уже… Второй срок схватил — писать перестала. Ничтяк! Найду место, чтобы приткнуться.

Больше говорить было не о чем. И тот и другой думали о своем, сокровенном. Оба знали, что не придется встретиться больше, но скорбеть об этом не собирались.

— Подаваться-то когда будешь? — после паузы спросил Ганько. — Может, подравняешь полмесяца здесь?

Стуколкин взглянул на пустые койки, на тряпье и рваные валенки под ними.

— Ну его к чертям, Васек, Хватит. Дорубит кто-нибудь мой лес, немного остается рубить.

— Твое дело. Я тогда к Ваське Скрыгину в бригаду пойду…

— Вроде ничего фрайер, — одобрил Стуколкин и опять покосился на пустые койки. — Айда, сходим к ним, что ли? Надо с мужиками разойтись как положено…

Ганько молча поднялся. На ходу закуривая, пошел к двери.

На правой половине уже укладывались спать, но только один Коньков пробурчал что-то о несвоевременности прихода соседей. Скрытии, приветствуя, закивал головой и замычал, показывая вынутую изо рта зубную щетку. Сухоручков, раздумав снимать рубашку, пересел с кровати к столу.

— Осиротели, ребята? — соболезнующе спросил он.

— У нас усачевская койка освободилась, еще одну можно поставить. Вон там, где чижиковская стояла, — предложил Тылзин, показывая снятым ботинком место. — В колхозе веселей будет!

— Я-то завтра отчаливать думаю, — сказал Стуколкин.

— И ты в отлет? — поинтересовался Иван Яковлевич у Ганько.

Тот отрицательно замотал головой.

— К тезке в бригаду, если возьмет…

— Чего ж не взять? Возьмет! — решил за Скрытна Сухоручков, а Тылзин поддержал:

— Рад будет, недокомплект у него в бригаде.

Скрыгин, выполоскав рот, стряхнул воду со щетки. Подошел, улыбаясь. Сухоручков пожал плечами:

— И чего ты деньги на пасту тратишь, Васька? Твои зубы вполне наждаком чистить можно. Шкуркой. Дешево и сердито.

— Разговор наш слышал? — спросил Скрыгина Тылзин.

— А то нет?.. Вот кого, Иван Яковлевич, бригадиром-то к нам надо! Тезку! Он у нас всех по опытности переплюнет. Сам понимаешь!

— Брось ты, пол месяца каких-то, а то и меньше, работать осталось. Не все равно, кто бригадирствовать будет? — накинулся на Скрыгина Сухоручков. — Ты лучше расскажи парню о деле. Насчет того, что надумали. Вчетвером сподручнее, чем втроем…

Скрыгин, нерешительно посмотрев на Ганько, видимо, колебался принять какое-то решение:

— Втроем управились бы…

— Не двужильный я, чтобы дарма спину ломать! — выкрикнул молчавший до того Коньков и заворочался, заскрипев койкой.

— Помолчал бы ты, Никанор, — не глядя в его сторону, поморщился Тылзин. — Не хочешь — не надо…

— О чем спор, дядя Ваня? — насторожился Ганько.

Иван Яковлевич устало махнул рукой.

— Нет никакого спора. Мастер наш просчитался на полсотни кубометров. Глаза у него, знаешь, какие? А замер — дело кляузное, два сантиметра на шестиметровом бревне припустил — сотка. Вот и набежало.

— На сплаве спишут, — усмехнулся Стуколкин. — Не такое списывают. Это что? Пустяк!..

— Нам пустяк, а Ионыч мужик с характером. Акт о недосдаче составил. Говорит: пусть снимают.

— Кто его за это снимать станет?

— В начет могут поставить, — сказал Тылзин. — Не в том дело. Со внучкой неприятность такая… Вроде как не в себе стал старик…

— На нее осердился, а себя стукнуть хочет, — пояснил Сухоручков.

А Скрыгин сказал:

— Хочет, чтобы уволили.

— Короче, мы тут договорились напилить полсотни кубов. Чтобы без хвостов, чистым старик уволился, если увольняться хочет, — закончил Тылзин и вопросительно посмотрел на Ганько.

Тот понимающе кивнул:

— Я — всегда пожалуйста, дядя Ваня! О чем разговор.

— Вот об этом самом. Коньков отказался. А вчетвером пятьдесят кубиков поставить — ха! — усмехнулся Скрыгин.

— Впятером, — неожиданно поправил его Стуколкин, — может, и мне из этих кубометров по запарке перепал десяток. Старый черт другой раз без очков лес принимал… — Он подумал, посмотрел на Ганько. — Подравняю полмесяца. Пусть знают, какая у босяков совесть. Так что, товарищ, перетащим сюда свое барахло?..

— Вот тебе и жулики! — значительно, словно опровергая какие-то слова его, сказал Сухоручков Тылзину, а покосился через плечо на Конькова. Тот лежал лицом к стене, на давно не стриженном затылке топорщились косичками свалявшиеся волосы.

— Ничего ребята! — Иван Яковлевич задумчиво смотрел на дверь, за которой скрылись Ганько со Стуколкиным. — С Фомой же я и поспорил как-то. Давненько уже. Говорит: горбатого могила исправит. А я так думаю, могила никого не исправит, она могила и есть. Жизнь — та может! Если, Николай Николаич, жизнь не исправит — никто не исправит. Никакой тебе Антон Александрович Латышев, как он руками ни маши!..