Распутица кончается в апреле

Девяносто шесть километров, ровно девяносто верст по прежнему счету. Старики хвастали, будто обыденкой успевали когда-то добрые ходоки в город на ярмарку. А нынче, казалось бы, на автомашине за день и обернуться можно, если у шофера в городе родни нету. Девяносто шесть километров — разве это расстояние теперь?

Но легли на пути реки да речонки. Важа, Лужня, Вижня. Мостов через них не наводят — стали бы мешать сплаву, а летом перебираться и бродком ладно. Беда, что слишком круты глинистые берега, осклизлы после дождей. Не только автомашине — хорошему коню иной раз не одолеть подъемов.

Исправную дорогу ни к чему строить. Куда? В лес? К трем затерянным в лесу деревушкам? В вёдро леспромхозовский ГАЗ-53 при нужде пробирается в Сашково. А до Сашкова от самой дальней деревеньки, Чарыни, рукой подать — десяти километров не будет.

Ещё дальше — в трех километрах — леспромхоз начал разработку нового участка. Выстроили общежитие, конный двор, баню.

За ними — лес.

Здесь обрывается дорога.

Пасеки — рабочие наделы новой лесосеки — начинаются у реки, возле присадистого конного двора, крытого белой, в неподсохших смоляных слезах, дранкой.

Скудные лесные травы упали по велению осени, пни стали казаться выше. Ржавые листья, издалека принесенные ветром, не укрыли черных проплешин, оставленных кострами, где лесорубы сжигали сучья. Не искры, а редкие ягоды вспыхивают в коричневом брусничнике. От леса остались пни, да брусничник, да хилые кустарники кое-где. Старый ельник, что заслонял им солнечный свет, скатан в аккуратные штабеля на берегу.

Часть бревен пошла на постройку барака.

Барак тоже все еще сочится смоляными слезками. Поэтому к нарядным стенам его липнут паутинки и летучие семена каких-то цветов или трав, похожие на тонконогих букашек.

В бараке, веселом и опрятном снаружи, внутри ничто не радует глаз. Разве что комнатка мастера Фомы Ионыча. Но она обычно заперта большим висячим замком, туда не всегда заглянешь.

Остальные комнаты общежития пугают голизной стен, казенной одинаковостью одеял на плохо заправленных койках.

Начальник райотдела милиции майор Субботин поднял двумя пальцами край одеяла, заглядывая под койку.

— Да-а! — тоскливо роняет он и качает головой, отчего седеющий чуб падает на лоб. Обычно подтянутый, майор оброс за время странствий по бездорожью района колючей белесоватой щетиной. Она колется, если в раздумье поскрести подбородок.

Под койками прячутся от дневного света порожние водочные бутылки.

— Зарплату выдавали недавно?

— Третьего дня, Сергей Степанович! — ответила с порога тоненькая девушка. — Не сегодня-завтра сдавать унесут посуду. Уже на хлебе да на чае сидят…

— Да-а-а… — тянет майор и начинает разминать в длинных костлявых пальцах пухлую беломорину. — Да-а-а…

В бараке живут его «подшефные», как невесело шутит иногда Субботин.

Их пятеро.

Майор сам просматривал их новенькие паспорта, полученные по справкам об освобождении. Все освобождались досрочно, по решению комиссии. Майору очень хотелось верить, что эти решения не ошибочны.

И — не верилось.

«Надолго?» — спрашивал он, заранее зная ответы: «Всё, начальник. Завязано. Хватит. Надо трудиться честно…»

Все они всегда отвечают так.

Леспромхоз принял многих. И вот эти пятеро оказались на самом дальнем участке. Одни в полупустом новом бараке. Там, где кончается дорога.

Из местных лесорубов только Фома Ионыч, назначенный мастером участка, поселился в прирубе. Ревматизм заставил перебраться поближе к месту работы. Чтобы не оставлять деда в одиночестве, внучка его Настя устроилась уборщицей в общежитие.

Остальные рабочие предпочитали жить в Чарыни. Пусть за три километра от лесосеки, зато с женами и ребятишками. Под своими крышами, возле своих огородов и худосочных яблонь. Несколько человек дальних в той же Чарыни «стояли на квартирах». Платили за стол, за стирку, за призрачное иногда сознание, — что живешь дома, не в общежитии.

У пятерых, занявших половину барака, не было на жен, ни яблонь, ни собственных крыш. Даже телогрейки, брезентовые куртки и постельные принадлежности им выдали в леспромхозе. Собственными были только две бритвы на всех, да у каждого — по колоде затрепанных карт. Их не влекло к домашнему теплу и уюту. Поэтому и решил наведаться сюда майор — на всякий случай.

Разглядывая ежащуюся на сквозняке девушку, майор выбирал слова для вопроса, который обязательно следовало задать:

— Как… ну, в общем, не пристают ребята, не дают воли рукам?

Настя вспыхнула.

— Нет. Днем они на работе, а вечером, если я в Чарынь не убегу, так деду книжки читаю. Мы сами по себе, они — сами по себе…

Майор запахнул шинель. Сутулясь, пошел к двери.

— Плохо, что они сами по себе. Плохо. Им бы с народом надо. А где ты его тут возьмешь, народ?

— Наш начальник говорил, что еще сюда лесорубов добавлять будут. И шесть новых пил «Дружба».

— Он наговорит, — буркнул майор и подумал, как нелегко будет леспромхозовскому начальству комплектовать здесь рабочую силу. Кой черт согласится в этакую глушь забираться, в медвежий угол?

— В Чарынь-то ходят они? Не за водкой, а в кино, что ли?

— Запретили, Сергей Степанович, в Чарыни кино показывать. Велят кинобудку сперва кирпичную сделать, чтобы пожара не было. Да вторые двери в культ-уголке.

Майор ссутулился еще больше. Одиннадцать дворов вся деревня, разве повезут сюда по бездорожью кирпич из города? Нет, конечно.

Стоя на пороге, он смотрел через распахнутую настежь дверь в задымленную туманом даль. За этой далью прятался город, районный центр. Воротясь из поездки, майор пойдет в отдел культуры. Там обескураженно разведут руками. И сам он обескураженно разведет руками: что сделаешь? Противопожарные правила нарушать нельзя. За их нарушение следует отдавать под суд.

— Черт! — выругался он, прикуривая новую папиросу, хотя докторам обещал воздерживаться. — Только и остается пить водку. Что им еще делать?

Майор спрашивал себя, но девушка тем не менее пожала плечами. Погодя вспомнила.

— Дед говорит — работают здорово. Не хуже наших кадровых.

— Кадровых? А они какие, не кадровые?

— Они, Сергей Степаныч, только до весны. Витька Шугин объяснял, что расчет потребуют, как первые грачи прилетят.

— Ладно, я пошел, — оборвал майор. — Фоме Ионычу привет передай.

Высоко поднимая — ноги в тяжелых, рыжих от грязи сапогах, он зашагал по обочине. И тогда Настя крикнула вдогонку:

— Сергей Степаныч, вы бы запретили в райпо водку им продавать…

Манор не оборачивался.

— Слышите. Сергей Степаныч?

— Слышу. Права такого у меня нету. Понятно?

Он подобрал полы шинели, оберегая от грязи. И девушка с неприязнью подумала: по-бабьи! Шинель запачкать боится, чистюля! А на пропивающих все свои деньги лесорубов ему плевать. Не может сказать в магазине, чтобы водку ребятам не продавали.

Чувство неприязни было несправедливым, а потому мимолетным. Взгляд, провожающий долговязую черную фигуру, потеплел. Настя вспомнила, как майор ругался с директором леспромхоза, не хотевшим авансом выдавать новичкам спецодежду. «Не путайтесь в чужие дела, — говорил директор. — Они через неделю сбегут». А начальник милиции ему: «И правильно сделают, если будете посылать людей в лес нагишом. Не заставляйте меня идти в райком, черт побери!»

Кажется, он все-таки ходил в райком, потому что ребята прибыли на участок в новенькой спецодежде. И конечно, майор запретил бы продавать водку, будь у него право на это…

Со вздохом оправив одеяло, загнутое начальником милиции, девушка прошла к себе в комнату, попыталась открыть книгу. Строчки расплывались, путались. Мысли не желали уклоняться от живых, знакомых людей. Судьбы героев книги меркли, казались незначительными рядом с нескладными судьбами новых лесорубов. Настя впервые сталкивалась с корявой; неласковой действительностью. Это была чужая действительность, но девушка и к чужой не умела оставаться равнодушной.