— Будем с вами щук в Московском море ловить! На мыша! — крикнул выдворенный-таки в сени Сергей Сергеевич.

— Нет, это всерьез здорово! — Михаил Венедиктович ловко поймал в ладонь клок мыльной пены, сорвавшейся с небритой щеки. — Новое окружение, иные взгляды на вещи! Кстати, ведь вы не курите? Пока не устроитесь с общежитием, сможете остановиться у меня. Милости просим! Долг, как говорят, платежом красен!

Сказав спасибо, Генка ждал Элиных слов. И Эля, озорно поглядывая одним глазом из-за вечно мешающего смотреть локона, сказала:

— Только его и не хватало в Москве! Очень он там нужен кому-то!..

— Эля! — возмущенно, стеклянным голосом воскликнула Вера Николаевна. — Как вам не стыдно!

Но Эля смотрела только на Генку, она не слышала окрика Веры Николаевны. И Генка его не слышал. Вера Николаевна посмотрела сначала на одного, потом на другого, и выражение лица ее стало меняться.

Сначала в горящих гневом глазах погас недобрый огонь, отразилась растерянность, веселыми искорками засветилось лукавство. Еле заметные морщинки побежали от уголков глаз. Сурово поджатые губы обмякли, начали было улыбаться, но вдруг почему-то притворились — только притворились — строгими.

— Эля… — сказала Вера Николаевна. — Эля, наверное, Михаилу Венедиктовичу понадобится для умывания вода. И всем нам для чая. Может быть, вы сходите с Геной? С обоими ведрами?

— Конечно, сходим! — откровенно обрадовался Генка, а Эля бросила на Веру Николаевну быстрый испытующий взгляд и, что-то поняв, не скрывая, что поняла, чуть потупилась.

— Господи, оказывается, в сорок лет можно быть совершенной дурой! — с улыбкой сказала Вера Николаевна удивленному Михаилу Венедиктовичу, когда Генка с Элей, погромыхивая ведрами, вышли. — Почему вы на меня так смотрите?

— Не понимаю, что вы хотели сказать!

— Я хотела сказать, что, если Сергей Сергеевич вылил из умывальника всю воду, вы не скоро умоетесь.

Михаил Венедиктович недоумевающе поморгал, потом спросил очень серьезно:

— Вы думаете? — Опять поморгал — возможно, в глаза попало каким-то образом мыло. И так же серьезно добавил: — А знаете, это вполне вероятно… Да, да!

А Генка с Элей, стоя на берегу, провожали взглядами отплывающий катер. Пятясь, он вылез за белый бакен и, в пену сбивая под кормой воду, развернулся носом против течения.

— На Ухоронгу все же пошли, — покачав головой, сказал Генка и, забывая обо всем, попытался взять девушку за руку. Конечно, этого ему не позволили. Эля, бросив через плечо испуганный взгляд наверх, на дома, спросила капризным тоном:

— Больше ты ничего не выдумал? Может быть, еще поцеловаться захочешь?

— Захочу, — сказал Генка.

— Тогда надо совсем под окна идти. Вдруг здесь все-таки не увидят?

— Наплевать, — махнул рукой Генка. — Ты… в Москве… Ну, может, мне не ехать туда?

— Дело твое! — Эля дернула плечиком и отвернулась, обиженно надув губы.

— Нет, верно… Ты со мной в Москве… будешь дружить?..

— Если ты хоть немножко поумнеешь…

— Эля!

— Какой ты у меня дурак, господи! Нашел время и место для таких разговоров! И так уж Вера Николаевна догадалась, по-моему, а ты…

— Что я?

— Не можешь подождать до вечера?

— Вечером ты опять не выйдешь.

— Так ведь неудобно же!.. Знаешь, ты пригласи нас с Верой Николаевной в кино, как тот раз. Или на лодке кататься. Вот увидишь, она откажется!

— Не откажется!

— Откажется, я тебе говорю! Она ведь нарочно сейчас… про воду! Ну, до чего же ты непонятливый, горе мое!

— Сама ты горе! — вздохнул Генка. — Ладно, я скажу, что кино.

— Смотри только сам, чтобы жена твоего любимого друга Шкурихина не вздумала ехать!

— Сегодня не вздумает! — сказал Генка. — Сегодня и кино-то не показывают…

— Показывают кинофильмы, а не кино. Ясно?

— Ясно. А Шкурихин вовсе не друг мне. Гад он.

— Дошло наконец?

— Еще какой гад! Сохатого — помнишь? — сгноил в петле, теперь на Костю Худоногова дело заводят. Судить будут, наверное.

— Так твоему Шкурихину и надо!

— Не Шкурихина, Худоногова судить будут!

— А того за что?

— Да я же тебе говорю: за сохатого, что Петро сгноил. Ну, на Ухоронге. Он же в Петькину петлю попал и сгнил, тот сохатый.

— Здравствуйте пожалуйста! Значит, именно Шкурихина будут судить!

— Нет, в чем и дело! Петька напакостил, а отвечать Косте придется. Так получилось.

— Не понимаю! — сказала Эля. — Объясни толком!

— Понимаешь, трос на самом деле Костя отжигал, И петлю он делал. А про то, что насторожил ее Петро, никто не знает.

— Как это никто? — удивилась Эля.

— Ну, никто.

— Так ведь ты знаешь!

— Я же не стану доносить, сама понимаешь. На подлости не способен!

— Подожди… Значит, за преступление Шкурихина будут судить невиновного человека? Да? И ты… ты спокойно говоришь об этом? Значит, это подлость, по-твоему, сказать правду? Генка, если только ты… — Не договорив, девушка неожиданно рванула его за рукав и потащила за собой на косогор, забыв о ведрах. — Ну-ка, идем! Идем к нашим!

Она не выпускала рукава его телогрейки, словно боясь, что Генка вырвется и убежит. А ему было неловко грубо выдернуть рукав из ее пальчиков и совестно идти за ней, как бычку на веревочке. И было смешно, что все-таки идет, упираясь полегоньку, — именно как бычок на веревочке.

— Идем, идем! — угрожающе приговаривала Эля, энергичнее дергая при этом рукав. — Ид-дем!

Так — упирающимся бычком — и привела его в лабораторию.

— Вот! — гневно взглядывая через плечо, объявила она. — Полюбуйтесь! Невинного человека будут судить за убийство лося, а он собирается скрыть настоящего виновника. Он, — Эля, тряхнув рассыпающимися волосами, бросила на Генку совершенно испепеляющий взгляд, — он, видите ли, считает подлостью и доносом сказать, что человека обвиняют напрасно!

— Да нет, — осмелился потянуть свой рукав из Элиных пальцев Генка. — Не про то, что напрасно. Про то, кто петлю оставил. Вроде как бы предательство тогда получится…

— Так… — сказал Михаил Венедиктович. Он перевернулся на стуле, обнял скрещенными руками спинку, упираясь в нее подбородком. — Любопытно. Насколько я понимаю, Эля, наш молодой друг знает истинного виновника преступления, за которое должен отвечать невиновный, и почему-то не хочет восстановить истину?

— Ну да!

— Очень любопытно! Вы, наверное, рассчитываете, Гена, что виновный сознается сам, увидев, к какой несправедливости ведет его… э-э… — откинув руку, Михаил Венедиктович пошевелил растопыренными пальцами, словно откуда-то приманивал нужное ему слово, — запирательство?

— Черта с два он сознается!

— Следовательно, за его проступок накажут другого? Так или не так?

— Вообще так, конечно! — неохотно согласился Генка.

— Тогда, знаете, я вас отказываюсь понимать! — Ученый вскочил, отодвигая стул, ножки стула с грохотом запрыгали по выпирающим половицам. — Да вы, в конце концов, кто? Вы человек, я вас спрашиваю? Или… или черт знает что? Есть у вас стыд и совесть?

— Есть, не беспокойтесь! — начиная злиться, сказал Генка, с трудом подавляя желание ответить более резко: будут на него кричать, да еще при Эле, как на мальчишку! Кричать и он может, похлестче даже!

Михаил Венедиктович отошел к окну, забарабанил пальцами в начинающее темнеть стекло. Вера Николаевна делала вид, что не интересуется происходящим. Эля, прислонясь к столу и загораживая собой лампу, как будто нарочно прятала от света лицо, исподтишка посматривая на Генку.

— Пора становиться мужчиной, Геннадий! — заговорил из своего угла Сергей Сергеевич, закуривая сигаретку. — С такими вещами не играют в индейцев. Донос, предательство! Надо различать, когда эти вещи становятся своими противоположностями.

Михаил Венедиктович, неожиданно оборвав свою барабанную дробь громким аккордом, медленными шагами приблизился к Генке, положил ему на плечо руку. Для того чтобы смотреть прямо в Генкины глаза, ему пришлось откинуть назад голову.