Жюли с трудом кивнула.

— Я пойду домой.

Оказавшись в коридоре, она опрометью бросилась в комнату медсестер и, едва притворив за собою дверь, дала волю слезам. Чепец сбился на сторону, рыдания сотрясали тело.

Жюли не услышала, как открылась дверь, не услышала и звука шагов. Только когда кто-то опустился на жесткую кушетку рядом с нею, она резко подняла голову.

Ференц обнял ее за плечи. Жюли была такой же миниатюрной и хрупкой, как его жена. Но врач знал: под утонченной одухотворенностью скрывается неиссякаемый источник силы, стойкости и сострадательного участия.

— Смерть пациента — всегда горе, — тихо проговорил он. — К этому не привыкают. Но, если мы хотим делать то, что мы делаем, нужно справляться и с этим.

— Она была так молода! — всхлипывала Жюли. — И так хотела жить!

За долгое время работы в клинике Ференц насмотрелся всякого. Воспоминания воскресали в самый неподходящий момент, — так ноет старая рана при перемене погоды.

— Умирают не только старики, Жюли. Молодые тоже уходят — и надо с этим смириться. — Врач обхватил ладонями залитое слезами лицо и развернул к себе. — Никому не ведомо, когда пробьет его час.

— Вы так мудры… — Плечи Жюли беспомощно поникли. — И так добры и великодушны…

— Не нужно меня идеализировать. — Ференц грустно улыбнулся и покачал головой.

— О да! Вы мудры и добры! — Усталость и нервное потрясение брали свое: чувство, погребенное в тайниках сердца, впервые облеклось в слова: — И я люблю вас…

Не договорив, Жюли задохнулась от ужаса, глаза ее расширились. Что такое она сказала? В чем призналась?

— Ох, Жюли… — Душу Ференца переполняла нежность к юной, чистой девушке, что годилась ему в дочери. Он ласково погладил темные волосы. — Вы меня не любите, дитя мое. Вы видите во мне героя, каковым я вовсе не являюсь, и вообразили, что влюблены в этого несуществующего героя.

Потрясенная словами Ференца не меньше, чем собственным опрометчивым признанием, Жюли оттолкнула протянутую руку.

— Я не ребенок!

— Жюли…

— Вы думаете, меня можно гладить по головке, как трехлетнего малыша! — Она выпрямилась, призвав на помощь всю свою гордость. — Я — взрослая женщина, которая знает, чего хочет. — Жюли не пыталась сдержать гнев, зная, что это — превосходный щит, а также и оружие.

Слишком поздно осознав, что слова утешения прозвучали насмешкой, Ференц наклонился к девушке, не зная, что сказать.

Жюли стремительно вскочила. Нет, жалости она не вынесет! Глупая, сентиментальная девчонка! По щекам текли слезы, но юная княжна их не замечала.

— Пожалуйста, не надо ничего говорить. — Жюли набрала в грудь побольше воздуху, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Умоляю, забудьте мое глупое признание!

Ференц кивнул, остро ощущая свою беспомощность. Он чувствовал, что обидел Жюли до глубины души, и при этом знал, что любой его жест, любое слово только ухудшат положение.

Решительно вздернув подбородок, Жюли подошла к шкафчику. Точными, выверенными движениями надела мантилью и шляпку, затем натянула перчатки, — точно облекаясь в броню. Когда она снова обернулась, глаза ее были сухи.

— Почему бы вам не взять небольшой отпуск? — от чистого сердца предложил Ференц. — Вы слишком много работали.

Жюли не отвела взгляда: благодарение небу, в глазах доктора Батьяни не было жалости!

— Я приду завтра, в обычное время.

Ференц кивнул в знак согласия и восхищения. Жюли справится, думал он. Она может споткнуться, но не упадет.

Жюли заметила Адама в глубине садовой аллеи: юноша шел ей навстречу, зажав трость под мышкой. Шагал он медленно, но вполне уверенно.

— Да вы совсем как новенький! — пошутила Жюли, едва пациент поравнялся с ней.

Бок о бок они двинулись вверх по лестнице. Как всегда, Жюли автоматически подлаживалась к его темпу.

— Ференц пригрозил, что скоро выставит меня из клиники.

— Знаю.

Жюли закусила губу. Она вспомнила тот день, когда впервые подумала об отъезде Адама и испугалась, что вместе с ним исчезнет последняя связь, соединяющая ее с Ференцем. А теперь она, скорее всего, уедет еще раньше Адама Батьяни.

Она сама все погубила. Если бы не постыдное признание, все осталось бы по-прежнему. Впрочем, Жюли лгала себе. Ситуация все равно когда-нибудь стала бы невыносимой, и ей пришлось бы оставить клинику. Лучше раньше, чем позже.

— Мне давно пора уехать.

Слова Адама прозвучали эхом мыслей Жюли, разогнали ее задумчивость, словно резкий удар бича. Фраза прозвучала чересчур зловеще, и Жюли не удержалась от вопросов:

— Уехать? Но куда? Зачем?

— У меня есть цель. Важное, не терпящее отлагательства дело.

Глаза Адама потемнели до оттенка ружейной стали. У Жюли подкосились ноги: она не могла отделаться от странного подозрения, что ярость и ненависть в его взгляде имеют к ней самое прямое отношение.

— Вы ведь не собираетесь возвращаться в Венгрию, нет? — воскликнула Жюли, хотя ответ был ясен им обоим. — Ох, Адам, не надо! Если вас схватят… — Жюли покачала головой, отгоняя страшные картины.

Смертоубийственная ярость иссякла сама собой, и Адам испытал несказанное облегчение. Так чувствует себя человек, исцеленный противоядием. Жюли не имеет отношения к его врагам, напомнил себе он. Она ни в чем не повинна.

— Не надо, пожалуйста!

Адам заглянул в золотистокарие глаза, и сердце его дрогнуло. В умоляющем взгляде читалась неподдельная тревога. Тревога за него, Адама. А ему так хотелось… Нет, он не может позволить себе увлечься фантазиями. Или поддаться искушению.

— Полагаю, вас только порадует, ежели мои соотечественники или кто угодно сделают из меня фарш: не я ли изводил вас все эти месяцы? — По привычке Адам прибег к сарказму, скрывая истинные чувства.

Уже сожалея о своей вспышке, Жюли прошествовала в палату мимо него.

— Чтобы все мои труды пошли прахом? — Она оглянулась через плечо. — Кроме того, если кто и имеет моральное право превратить вас в фарш, так только я одна.

Адам рассмеялся и прикрыл за собою дверь. Видит бог, он станет по ней скучать! Молодые люди одновременно обернулись… и оказались лицом к лицу.

— Мне будет недоставать вас. — Мысль оформилась в слова помимо его воли.

Жюли не успела смахнуть предательские слезы — мутная пелена застлала глаза слишком быстро. Она с трудом заставила себя улыбнуться.

— Дочери русских варваров? — Голос ее прозвучал глухо, и попытка пошутить не увенчалась успехом. — Фи, какой у вас ужасный вкус!

Нежные губы дрожали. В хрустальных глубинах глаз мерцали золотые искры. Адам завороженно шагнул ближе, затем еще ближе. Не в состоянии противиться искушению, прошептал ее имя и коснулся пальцем щеки.

Дверь резко распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Молодые люди отпрянули друг от друга.

— Какого черта ты затеял? — заорал Ференц.

Вне себя от ярости, он вряд ли осознавал, что брат не один. Ференц ткнул Адама в грудь пачкой бумаг. Тот взял их, ничем не выдавая волнения, хотя сердце его учащенно забилось.

Просмотрев документы, Адам цинично усмехнулся:

— С каких пор ты позволяешь себе читать мою корреспонденцию?

При этих словах гнев Ференца достиг апогея.

— Конверт оказался среди моих писем, черт тебя дери, и я вскрыл его по ошибке!

— И преисполнился такого любопытства, что прочел содержимое от первой строчки до последней, так? — протянул Адам, темные брови насмешливо изогнулись. — Чтоб тебе провалиться, Ференц! Или ты — сторож брату своему?

— Сторож бы тебе не помешал! — взорвался Ференц, встряхивая Адама за плечи. — Или ты способен думать только о мести? И готов втравить в рискованную, опасную авантюру невинного человека?

Жюли наблюдала за разъяренными братьями, потрясенная неистовством страстей. А те, казалось, напрочь позабыли о ее присутствии. Выходило, что она как бы подслушивает весьма конфиденциальный разговор, но уйти недоставало сил: бурная сцена пугала и завораживала одновременно.