черков пера, в котором он дотоле жил. Идеал и действи-
тельность враждуют: искусство может их примирить, идеали-
зируя бытие: художник, творя без „святости", объективно ко-
пируя действительность, становится слугой дьявола и несет
в мир только зло. Такова идея „Портрета": романтиком вы-
глядит Гоголь и по своим идеям, по своим темам, по своему
стилю, и iio испытанным им со стороны немецких романтиков
и французской „неистовой" школы влияниям. Но творчество
его двулико; у него не романтический метод работы, и процесс
создания „Ревизора" и „Мертвых Душ" с особенной нагляд-
ностью вскрывает под личиной романтика — натуралиста по
всем своим склонностям; под личиной мистика во что бы то
ни стало — глубокого рационалиста.
1) По характеру данной статьи, я не могу, к сожалению, снабжать свои
утверждения достаточной аргументацией; к отдельным ее положениям я на-
деюсь. впрочем, еще вернуться в других работах.
*) См. кн. of М. Э й х е н б а у м а , упомянутую не раз выше; автор ее,
впрочем, нигде не говорит о романтизме, не прибегая даже к самому этому
термину.
3) Здесь особенно нужно отметить работы В. В и н о г р а д о в а , из ко-
торых напечатано пока лишь немногое (см. „Гоголь и натуральная школа",
Лгр. 1925 г.). В. В и н о г р а д о в у принадлежит обоснование положения
о влиянии „ неистовой" школы на Гоголя,
Вспомним, действительно, как истолкован был автором —
уже после написания — „Ревизор", и сколько усилий приложил
Гоголь, чтобы превратить сатиру на уездное чиновничество
в средневековую моралитэ, где действие происходит в душев-
ном Граде, пристанище разнообразных пороков, в среду коих
является ложная Совесть, самообман и т. п. Сходный про-
цесс имел место и в „Мертвых Душах". Уже написана была
первая часть, в окончательную редакцию коей вкраплены
и намеки на дальнейшее содержание, и лирические отсту-
пления, придающие таинственный и многообещающий смысл
рассказу. Но, словно испугавшись, что его не поймут, Гоголь
прерывает работу. До сих пор — в „Ревизоре", например,—
путь его был обычным путем художника от „образа" к „идее":
от создания картины — к желательному для ее автора истол-
кованию. Теперь, принимаясь за продолжение „Мертвых Душ",
он изменил этому нормальному пути. В работу вклинились
„Выбранные места", своеобразный комментарий, теоретиче-
ская программа 2-го и 3-го тома, программа при том мало
самостоятельная, повторявшая если не Сильвио Пеллико (ука-
занного, как один из образцов, проф. Шамбинаго), то
хотя бы Жуковского, в статьях которого нередко трактуются
те же, что у Гоголя, темы, только в более отвлеченной пло-
скости. Эту программу Гоголь затем пожелал втиснуть в жи-
вые образы „второго тома" и, конечно, не смог удачно совер-
шить такого противоестественного для поэта деяния. Отсюда
трагедия со вторым томом, трагедия, характерная для всего
исполненного противоречий между теорией и практикой, между
замыслом и осуществлением, между материалом и стилем Го-
голевского творчества. В этом противоречии, может быть,
заключается удивительное своеобразие Гоголя -≪художника,
не оставившего учеников, не нашедшего себе удачливых
подражателей. Современники противоречия не заметили: имя
Гоголя связано было с новой поэтикой, Гоголю во многом
чуждой
Таким образом, ни один из русских „крупных" писателей,
современных русскому романтизму, не был захвачен им все-
цело. Из этого, конечно, нельзя заключать, что романтизм
не оставил у нас в первой половине XIX века заметных сле-
дов, что характер его был „наносный". Не говоря уже о ли-
тературном влиянии, тянущемся через весь век, некоторых
типичных романтиков (в роде Марлинского), ни о том, что
романтизм выдвинул Тютчева, сделавшегося фактом русской
*) Иное, более сложное толкование творческого пути Гоголя дает
В В и н о г р а д о в , намечая его пока конспективно в названной выше
работе и обещая (на стр. 64) в ближайшем будущем дать его обстоятельное
развитие и обоснование.
литературы, правда, впоследствии — факты касания Пушкина,
Гоголя, Лермонтова к русской романтике говорят сами за
себя. Р е ц и д и в ы „романтики" 20—30 годов скажутся не раз
в творчестве позднейших писателей, примыкающих к другим
течениям (у Тургенева, Достоевского и других) — вплоть до
нашего времени. Таким рецидивом большинство критиков
и исследователей склонно считать, например, те разнообраз-
ные литературные течения конца XIX-го и начала ХХ-го века
(декадентство, символизм, импрессионизм и проч.), которые
обобщаются обыкновенно под кличкою „модернизма". Модер-
низм, как неоромантизм—такое уравнение стало почти азбуч-
ной истиной. Кажется, однако, что оно сделано слишком по-
спешно, и не смотря на наличность в отдельных случаях
видимых сходств между, например, символистами конца
XIX века и романтиками начала века, не следует забывать
о глубоком внутреннем различии между ними. „Модернизм"—
детище не романтизма, а натурализма средины века: в про-
тивовес романтизму и экспрессионизму наших дней, он исхо-
дит от чувственных восприятий, в природе видит материал
для искусства, ее воздействие, производимое ею на наши
чувства впечатление старается возможно более точно, воз-
можно более утонченно передать. Это „искусство впечатле-
ния" („Eindruckskunst") в противоположность „искусству вы-
ражения", каким был романтизм и является экспрессионизм,
в наши дни обновивший и углубивший старую романтическую
традицию. Это не мешало, например, русским символистам
конца XIX века многому учиться у старых романтиков, заим-
ствовать у них отдельные приемы, совпадать с некоторыми
из них в стремлениях к „напевности, эмоциональности". Каждое
литературное направление, отправляась в путь, ищет своих
предков, говорит о своих предшественниках. Ищут их и его
критики. Так и французский романтизм 20—30 годов XIX века
некоторым критикам казался возрождением или, лучше ска-
зать, „вырождением" поэзии Ронсара и Плеяды („Ronsards
degeneres" называет романтиков напр. Б а у р - Л о р м и ан
в 1825 г.), а все романтическое движение в Германии для
Гейне, например, было „возрождением средневековой поэ-
зии" — но мы никогда не найдем пути в переплетающейся
чаще литературных стилей, если поддадимся обману этих
внешних сходств и возможных сближений.
Июль, 1925.
3. С. ЕФИМОВА
ИЗ ИСТОРИИ РУССКОЙ РОМАНТИЧЕСКОЙ ДРАМЫ
„МАСКАРАД" М. Ю. ЛЕРМОНТОВА
Драматургия Лермонтова, несомненно, являющаяся очень
ярким и характерным моментом в истории русской романти-
ческой драмы, до сих пор еще недостаточно исследована.
Отрицательный приговор, вынесенный ей некогда критикой,
сделался „историко-литературной традицией" и долгое время
мешал объективному изучению Лермонтова-драматурга. Уста-
новилось априорное мнение, что задатков истинного драма-
турга Лермонтов, подобно всем „субъективным44 поэтам, не
имел, что изучать его драмы не для чего, так как можно
быть з а р а н е е у в е р е н н ы м , что ярко очерченных образов
там нет 1). Мнение это повторялось не раз с незначительными
вариациями: „талант Л., так же как и Байрона, очень мало
подходил к драматической форме11 2), „лиризм духа помешал Л.