И вот настала тишина, и инженер Паржизек опустился на колени возле своей жены, продолжавшей лежать на церковном полу, склонился над ней, обхватил ее и прижал к себе, недвижную и безмолвную, и мы все, кто до сих пор еще оставался в храме, тоже двинулись к выходу, так что инженер, его жена и его девочка были теперь одни.

Но если вы думаете, что на этом все закончилось… Меня подстерегала еще одна, если так можно выразиться, неожиданность. Черная вереница машин, которая отвозила нас потом от церкви святого Михаила, проехала через площадь Свободы, мимо рождественской елки Республики, и направилась к площади Лажанского, так что прежде чем я успела сообразить, что это вовсе не дорога к Центральному кладбищу, мы уже свернули направо и круто спустились вниз, и я увидела здание школы на Антонинской улице.

Сначала мне пришло в голову, что господин директор решил отвезти всех детей в школу, чтобы оградить их от дальнейших похоронных обрядов. Да вот только бедолага позабыл (выбитый из колеи тем, что школьники отказались ему повиноваться), что нынче суббота и к тому же рождественские каникулы, поэтому в школе ребятам делать нечего.

Автомобили остановились возле школы. Инженер Паржизек подошел ко мне и сказал:

— Я знаю, что вы любили нашу Альжбетку.

— Не только я, ее любил весь класс. И вся школа.

— Да, — кивнул он и показал на кладбище напротив школы. — Поэтому-то она и останется здесь с вами. Видите ли, если она останется тут, то мне будет казаться, что ничего не случилось, что она по-прежнему ходит в школу и что вы все так же остаетесь ее классной наставницей.

«Не-е-ет!» — хотела крикнуть я, но не крикнула, потому что криков на сегодня было уже достаточно. Я знала, что на кладбище уже давно не хоронят. Но знала я и то, что богатые люди могут все. Вернее, почти все.

Спустя месяц после похорон (в тот день тоже шел снег) по желанию господина инженера на могиле Альжбетки воздвигли совершенно необычный крест и очень странный памятник. Но для того, чтобы понять, что же в этом кресте необычного, вам надо было подойти поближе, и тогда вы замечали, что распят на нем не Христос, а ребенок, маленький ангелочек. Я не была уверена, что такое вообще можно делать, понимаете, я не знала, дозволяют ли церковные каноны распинать на кресте вместо Христа ребенка. Но я вновь сказала себе, что богатые люди могут все (точнее, почти все). Однако же я все равно не понимала, зачем господину инженеру понадобилось, чтобы его дитя (ибо этим ангелочком вне всяких сомнений была Альжбетка) висело вот так вот у всех на глазах. Мне даже подумалось, что он втайне ненавидел свою дочку и что после смерти ему захотелось пригвоздить ее к позорному столбу. Но я, разумеется, быстро прогнала эту мысль прочь, и вскоре у меня появилась возможность убедиться, что он, напротив, очень любил Альжбету. На ее памятнике было высечено изображение в барочном духе: три маленькие шаловливые смерти танцевали, взявшись за руки, а одна из них, обернувшись через плечо, смотрела вам прямо в глаза и щерилась в неповторимой улыбке скелета.

Из окон класса нам были видны и Альжбеткин крест, и памятник, так что казалось, что она действительно осталась с нами, и во время урока мне частенько случалось, отвернувшись от доски, на которой я выводила каллиграфические буквы, заставать своих учеников и учениц глядящими с замиранием сердца в окно, на заснеженное кладбище. Вы этого и добивались, господин инженер? Однако, как ни странно, я ни разу не задала ему этого вопроса, хотя, как вы еще услышите, у меня было множество случаев сделать это.

Ведь мой рассказ об Альжбетке только начинается.

24) В Подкарпатскую Русь

Закончился мой первый год в школе на Антонинской, и наступило лето, о котором батюшка имел самые четкие представления. Он, видите ли, намеревался свозить нас в Подкарпатскую Русь, в одну деревушку неподалеку от Мукачева, которая называлась Щор, в ней жил Василь Дюрий, давний батюшкин приятель-кочегар, ездивший с ним когда-то по Фердинандовской северной железной дороге; после же Дюрка, как звал его батюшка, перевелся на Венгерско-Карпатскую дорогу и ездил по ней далеко-далеко, в Буковину и Трансильванию, это королевство оборотней и упырей.

Но батюшка, разумеется, не намеревался собственноручно вести поезд, который должен был доставить нас в Подкарпатскую Русь, ибо в этом случае у него недостало бы времени на жену и дочь, он ехал вместе с нами как пассажир, однако же нас всячески опекала поездная бригада — от машиниста до кондуктора, потому что все батюшку отлично знали и очень его любили, ведь это была одна дружная железнодорожная семья еще со времен Австро-Венгрии. Они даже условились между собой на протяжении всего нашего пути носить в честь батюшки парадные униформы с блестящими золотыми пуговицами.

И вот в день святого Прокопа, 4 июля, мы сели в поезд, который после долгого путешествия, осененного золотистыми отблесками пуговиц на формах железнодорожников, как по тропинке, усеянной дукатами, привез нас в край подкарпатских равнин, где жили русины, один из свободных народов Чехословакии.

— Дюрка больше не работает паровозным кочегаром, — объяснял нам батюшка по дороге, — но занимается кое-чем подобным, он жжет дрова на угольных кострах, таким образом — тут батюшка повернулся в мою сторону, предположив, что мне как учительнице подобные знания пригодятся, — таким образом в Карпатах еще и нынче добывают древесный уголь. Я заблаговременно известил Дюрку о нашем приезде, но писать он никогда не любил, так что ответа от него не было. Однако, насколько я его знаю, — добавил батюшка, обращаясь на сей раз к матушке, — он уже с нетерпением нас дожидается.

И оказалось, что отец был прав. Когда, отъехав немного от Мукачева, мы остановились на полустанке, от которого до Щора было еще не меньше двадцати километров, Василь Дюрий уже ждал нас. Он дрых на груде бревен, причем одно из них было без коры, и на нем красовалась выведенная дегтем приветственная надпись — большими русскими буквами: Да здравствует Троцкий! (Да уж, может, он и не очень любил писать, но если уж писал, так писал!)

Лев и Василий (батюшка и Дюрка) обнялись, и борода русина немедленно и очень охотно обвилась вокруг батюшкиной шеи. Потом выяснилось, что у Васьки тут выносливый горный конь, который привык подвозить дрова к угольным кострам. Мы привязали ему на спину наш багаж и даже усадили матушку, а после наконец двинулись в путь.

Батюшка и русин непрерывно болтали, но я мало что понимала из их речей, потому что говорили они на каком-то странном украинском, обильно пересыпанном венгерскими, румынскими и даже еврейскими словами, то есть на наречии, которым мой способный к языкам батюшка овладел еще во время их с Дюркой совместной работы на Фердинандовской северной дороге.

— Ты живешь без женщины, старый котяра? — поинтересовался батюшка при виде халупы русина, стоявшей на отшибе от деревни. Но Дюрка пробормотал что-то о рыжей колдунье из Щора.

И поначалу нам показалось, что мы будем тут тосковать, потому что с утра по окрестностям разлился туман и, когда мы поднимались по дороге, ведшей к горным гребням, нам не было видно ничего, кроме Васькиной спины.

— Черт побери, здорово же ты топишь! — предостерег батюшка. — Убавь пару!

И русин извлек за цепочку кочегарские карманные часы, поднес их к глазам и пообещал батюшке, что через двадцать минут туман рассеется. И действительно — спустя четверть часа клочья тумана разлетелись и перед нами открылись пейзажи, словно виденные прежде во сне.

Великанские изломанные склоны, поросшие таким густым лесом, что я твердо решила, что под его сводом должно быть темно, хоть глаз выколи, и потому звери в нем водятся только слепые. Горные деревеньки, скучившиеся вокруг высоких деревянных колоколен с колоколами, повешенными попросту на рогатины, что напоминали огромные пастушеские посохи. Обширные равнины, занятые тысячами поваленных и освобожденных от коры стволов, которые (стоило только приглядеться к ним повнимательнее) начинали шевелиться, словно гигантские белые черви. Потоки, речки, водопады, озерца, озера, болота и трясины — и тут же снова крутые откосы и скалы, склоны гор со стадами овец, которых никто не пасет, и далекая тропинка на гребне, по которой бежит гуськом стая волков. Одинокие деревянные маленькие храмы, ЦЕРКВИ с куполами-луковками и православными крестами, а чуть поодаль — такие же одинокие зубры, застывшие в размышлении.