Черт бы его побрал с его красноречием! Возможно, прежде я сумел бы как-нибудь вытерпеть этот фейерверк начальственных сарказмов. Но я был уже другим человеком. Елена любила меня. О, теперь я взирал на себя с благоговеньем! Я никому не мог позволить унижать ее избранника. Суровым взглядом я смерил прокурора от головы до крышки стола и отвечал:

— Вам угодно шутить и резвиться, а негодяй между тем разгуливает на свободе. В любой момент он может приняться за старое. Если вас это не волнует, если вам только и нужно, чтобы бумаги были в порядке, что ж, очень жаль. Я ждал от вас иного. Но, Александр Филиппович, заявляю вам официально: в Москву я поеду. Если вы удовлетворите мое прошение об отпуске, буду вам нижайше признателен. Если же нет, мне придется обойтись без позволения.

Горчунов медленно поднялся из-за стола, опершись на него обеими руками. Он тяжело дышал, и глаза его метали молнии.

— Николай Максимович, — отчеканил он, издевательски передразнивая мою интонацию, — я со своей стороны также официально заверяю вас, что вы можете катиться к чертям собачьим! Одно запомните: или вы сей же час откажетесь раз и навсегда от своих диких затей и дадите честное слово впредь заниматься только своим делом, или ищите себе другое место! Ваш отъезд я буду расценивать как прошение об отставке. И, будьте благонадежны, я его удовлетворю!

— Воля ваша! — отрезал я и выскочил из кабинета, досадуя, что все-таки раскипятился. Сердце колотится, руки подрагивают… позор!

Весь путь до Москвы был мне отравлен этой сценой. Уйти со службы? Видимо, этого не избежать. Особенно если Миллер выскользнет из моих сетей и я ничего не смогу доказать. Придется искать себе другое занятие, а это в Блинове затруднительно. Какая досада, что воспоминания так привязывают Елену к Блинову! Неужели она не захочет уехать, даже если я останусь без места? И мы оба окажемся осуждены на жалкое прозябание…

Да, вот уж влип так влип. Но хуже всего, что издевательские горчуновские инвективы что-то во мне надломили. Несмотря на погожий весенний денек, меня внезапно настигли сомнения наподобие тех, какими я терзался, когда, до нитки вымокнув под холодным дождем, искал дорогу к поместью Филатова.

Что я скажу Миллеру? «Милостивый государь, прошу прощения, я тот самый гимназист, что из непохвального озорства хватил молотком по вашему аквариуму… Но я, собственно, не за этим… В Блиновской губернии с некоторых пор, изволите ли видеть, малолетние детишки пропадать стали… Вы интересуетесь, при чем тут, собственно, вы? Нет, конечно же, я ничего не смею утверждать определенно, однако есть здесь некая цепь совпадений, таинственная, если позволите, связь…» Да он попросту укажет мне на дверь!

Всю дорогу я так себя изводил, сам не пойму зачем. Ведь знал же прекрасно, всем своим существом чувствовал, что разговор с Миллером будет совсем иным. Каким, не представлял, но это будет встреча давних, я бы даже сказал близких, врагов. Ненависть сближает, и в этом смысле узы, связавшие нас, были тесней и крепче самой пылкой дружбы. Время прятаться, подстерегать, таиться во мраке — прошло. Близится час, когда мы окажемся лицом к лицу.

По адресу, данному Глухобоевым, я без труда нашел обиталище Миллера. То был длинный, несколько облезлый дом на углу Воздвиженки. На редкость безобразный, он напоминал казарму и выглядел необитаемым.

Я позвонил у парадного. Подождал. Никто не шел, и ни единого звука не донеслось изнутри. Напрасно я вглядывался в наглухо завешенные окна. Шторы оставались опущенными. Ни одна из них не шелохнулась. Почему-то я ждал всего, только не этого. Миллер уехал? Испугался и сбежал? Снова посмеялся надо мной?

Сраженный внезапной усталостью, я собрался уйти, когда дверь, скверно застонав, приоткрылась. Бородатый заспанный лакей, обладатель одной из самых паскудных рож, какие мне доводилось встречать, уставился на меня с выражением неопределенным, но не сулящим добра.

— Могу я видеть господина Миллера?

— Нет их, — буркнул лакей. И захлопнул дверь прежде, чем я успел вымолвить хоть слово.

Подобный прием несказанно взбесил меня. Я предполагал, что Миллер способен действовать жестоко, с хладнокровным коварством, но чтобы так вот просто отделаться от меня с помощью этого наглого шельмеца, давшего мне от ворот поворот, словно назойливому просителю, — не бывать тому!

Однако как же быть? Времени на длительную осаду Миллеровой крепости у меня не было, да и всякая проволочка, как я чувствовал, была на руку ему, но отнюдь не мне. Нет, я проникну в это зловещее логово! И немедленно, хотя бы это стоило мне всей моей карьеры юриста или даже угрожало жизни.

Я пощупал в кармане рукоятку одолженного мне Легоньким револьвера и, решившись, позвонил снова. После нового долгого ожидания, к которому я на сей раз был подготовлен лучше, дверь опять приотворилась. Знакомое лакейское рыло мелькнуло в проеме. Но на сей раз этот молодец не успел ничего сказать.

Все последующее запомнилось мне так неизгладимо, что в любой момент я могу пережить это вновь. Резким движением я распахиваю дверь, сую в руку опешившего лакея червонец (любопытно, что мошенник деньги взял) и, оттолкнув его, бросаюсь вперед, в темноту…

Да, полумрак прихожей после яркого дневного света в первые мгновения ослепил меня. Но глаза тотчас привыкли, и я увидел, что нахожусь в анфиладе каких-то неприглядных пыльных комнат. Я пробегаю их одну за другой — анфилада кажется бесконечной. Миллера нигде не видно.

Шаги отдаются в этих потемках так гулко, что я вновь и вновь оборачиваюсь. Но за спиной никого. Куда девался лакей? Здоровенный, к слову сказать, парень, если догонит… да чего доброго, с топором… Но негодяй как сквозь землю провалился, и тут, должен признаться, я ничего не имел против.

Дверь в последней комнате притворена, но не заперта — я вижу, как свет лампы пробивается сквозь широкую щель. Распахиваю дверь. Посреди пустой комнаты гигантский аквариум. Голубая акула плавает в нем неторопливо, с ленцой, поглядывая вверх. А там, на узкой деревянной доске, перекинутой через аквариум, сидит девочка, по виду не старше года. Тихая, словно завороженная.

Я успеваю схватить ее на руки. В то же мгновенье за моей спиной раздается короткий булькающий смешок. Передо мной Миллер. Он по-домашнему: в пестром халате, полотенце охватывает голову наподобие чалмы. Белесые круглые глаза смотрят без всякого выражения, зато пухлые короткие ручки шевелятся, удовлетворенно потирая друг дружку.

— Так, — промолвил он тихо. — Вижу, у моей рыбки сегодня два блюда.

Он не был вооружен и выглядел, как всегда, плюгавым. Но я почувствовал, как мною овладевает жуткое оцепенение. Так бывает в кошмарных снах, когда видишь надвигающуюся гибель, но почему-то не можешь ни сопротивляться, ни бежать. Мой револьвер — пустая, бесполезная игрушка, мне и не вытащить его… А Миллер подступает все ближе этим своим беззвучным мягким шагом.

И тут, собрав последние силы, я выкрикнул слова, которых сам не ждал, дикие сумасшедшие слова:

— Я знаю тебя! Тебя съели акулы двадцать лет тому назад!

Он пошатнулся, казалось, взгляд его стал еще мертвее. Тогда, схватив стоявшую на подоконнике лампу на массивной медной подставке, я с размаху ударил по стеклянной стенке аквариума и устремился прочь, прижимая к себе очнувшуюся, навзрыд плачущую девочку.

Когда через двадцать минут на место происшествия явилась полиция, в комнате нашли разбитый аквариум, мертвую акулу и истлевшие останки человека, по-видимому скончавшегося очень давно. Скелет был облачен в пестрый домашний халат. Чалма из полотенца сползла с черепа и валялась рядом.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 

Испытанный рецепт

После долгой болезни возвратясь в инвалидную контору, я нашел ее снова взбаламученной. Сипун низложен. Он где-то некстати напился и позволил себе неприличные выходки. Так говорят, хотя из служащих конторы при сем историческом событии никто не присутствовал.