Пристав к одновременному счастью и несчастью сыскного агента оказался в участке.

Скрежетнув зубами и приклеив к лицу слащавую улыбку, Алон Шляйхер шагнул в кабинет.

В десятом часу, когда солнце яркими лучами остановило взор на грешной земле, к пустырю, что отнюдь не украшал улицу Плуталова, подкатил экипаж, запряжённый тройкой резвых лошадей. Даже они, гарцевавшие на месте, показывали окружающим, что подъехал человек с тугой мошной и замашками не меньше королевских. Вслед за первым подъехал второй, попроще и не столь резвых лошадях.

Экипаж качнулся и на землю ступил сапогом из мягкой кожи коренастый мужчина, скорее довольно старых лет, нежели средних, в расстёгнутом пальто, в разрезе которого виднелась жакетка с блеснувшей на животе толстой золотой цепью. Сошедший обернулся и подал руку совсем молоденькой даме в короткой соболиной шубке и шляпке, не сочетающейся с верхним платьем.

Мужчина с минуту постоял, подбоченясь, на лице появилось недовольное увиденным выражение на лице. Он обернулся к молодой даме и тоном, словно свысока, произнёс:

– И это она? То бишь землица и есть? – И громко проворчал, повернув голову в сторону. – Ванька, подь сюда, подлец,

– Папа, – капризно скривила губки барышня, произнеся слово на французский манер, делая ударение на последнем слогу, – фи, папа, сколько раз вам говорить, чтобы вы не употребляли таковых выражений. Вы же…

– Тсс, – отмахнулся, как от назойливой мухи, мужчина, – Ванька, – уже с гневом в голосе рявкнул и засопел.

– Туточки я, – тот, кого назвали Ванькой, на полусогнутых подбежал к хозяину, – что изволите?

– Ты говорил, что земля здесь во, – он развёл руками в стороны, словно хотел кого—то обнять, – а она во, – и руки снова упёрлись в бока. – Что ты мне голову морочишь? За что я заплатил? За этот пустырь? И что тут, на задворках самой столицы, я жить буду?

– Папа, – повысила голос барышня, – вы подарили землю мне и обещали мне дом здесь построить.

– Подарил, обещал, – голос стал тихим и примирительным.

– Так вот, мне здесь нравится и больше не орите на Ивана, пусть начинает строить дом.

– Ужежели ты так хочешь, так тому и быть.

– Папа, вы можете быть милым, когда хотите.

Из дома, что был угловым на улице, в окне второго этажа виднелся тёмный силуэт, то ли высматривая, что там творится рядом, кто там шумит, то ли просто стоял человек без определённой цели.

– Смотрит? – Тихо произнёс надворный советник Соловьёв, игравший роль купца, всё—таки не стерпевший, а украдкой посмотревший на окна Матрёниного дома.

– Смотрит, – совсем тихо ответил сыскной агент Сергеев, играющий роль купеческого помощника.

– Хорошо, – Иван Иванович облизнул губы и тут же громко, словно выказывая новую волну недовольства, – эх, Ванька, я же наказывал не на отшибе дом строить будем, чай в столице проживать моя душечка будет, – и он посмотрел на барышню, – а для неё…

– Папа, – снова на французский манер, – вы подарили мне землю?

– Да я…

– Вот, папа, и стройте дом, тем более, что здесь проживать буду я, – она слишком громко произнесла «я».

– Всё молчу, молчу, – пробормотал надворный советник и подумал, поглядывая на мнимую дочь: «Переигрывает!»

О причастности приезжих к полиции никто в доме Матрёны не мог догадываться, поначалу всполошились, но спустя некоторое время сестра хозяйки вышла на крыльцо, несколько минут постояла, явно прислушиваясь, что говорят приезжие.

Однако странности на этом не закончилась, вышла сама хозяйка. Постояла, перекидываясь словами с вышедшей ранее женщиной, и без утайки рассматривала приехавшие экипажи и нарушивших покой людей, словно хотела сказать, что она в этих краях хозяйка.

Матрёна была глубоко несчастна, никогда никому в этом не призналась и поэтому очень себя жалела. Всю жизнь она мечтала, чтобы её любили особенной любовью, и даже могла чувствовать, как именно, нов силу полученного воспитания объяснить не могла. Хотя была грамотна и прочла немало романов. Себя она чувствовала только игрушкой или предметом той роскоши, что воровали у других её любовники, поэтому знала своё место. Ей хотелось, чтобы какой—нибудь князь или на крайний случай граф жертвовал ради неё и состоянием, и положением, чтобы он опускался до её жизни, а нестремился поднять до своего. Она отчаялась встретить такого человека, но ошиблась. Именно таким для неё стал Николай Барбазанов. Он относился к Матрёне с какой—то нежностью, находя в ней родственную душу.

– Ванька, – громко крикнул мнимый купец, хотя помощник стоял тут же, в шаге за спиной.

– Тут я, Силантий Ефимыч, – подал голос Сергеев.

– Подьсюды, бездельник.

– Папа!

– Слушаю, – агент выступил из—за спины надворного советника на полусогнутых ногах, словно каждую минуту был готовый согнуться в три погибели.

– Сходи к соседям, разузнай, кто таковы, – сказал слишком громко, сам понимая, что переигрывает, – рядком жить не один день.

Сергеев мелкими шагами побежал к соседнему дому, о чём он говорил с женщинами, слышно не было, но он что—то тихим голосом спрашивал, а может, рассказывал, показывая в сторону приехавших экипажей. Лицо Матрёны, вытиравшей сухие и без того руки чистым полотенцем, непроницаемо смотрело то на Ваньку, то на наряд купцовой дочки.

Ванька вернулся.

– Кто таковы? – Голос Соловьёва прозвучал довольно громко.

– Люди.

– Я понимаю, что люди. Кто таковы?

– Обыватели, а так, – агент пожал плечами, – люди, как люди, а так. Кто разберёт пока ближе не спознаешь.

– Ничего, папа, – молодая барышня с презрением смотрела на соседний дом, – мне с ними не детей крестить.

– Ладно, – играл роль надворный советник и совсем тихо спросил, – как думаешь, в доме он или нет?

– Трудно сказать, – также тихо ответствовал Сергеев, – может и в доме, раз уж на улицу выскочили, но трудно сказать, – и пожал плечами.

– Значит, с сегодняшнего дня наблюдение, тем более законный повод есть. Кстати, интересно, как дела обстоят у Лёвы?

– Да что вы, этот жид с чёртом договорится, – усмехнулся агент, – не то, что с каким—то приставом.

– Не сомневаюсь, но всё же.

– Иван Иваныч, – Сергеев не отводил взгляда от соседнего дома, – я бы не смог пристава убедить, а Лёва из него душу вытрясет, прополаскает и вновь вложит назад.

– Твои бы слова, – надворный советник повысил голос, – посмотрели и будя. Что на землю глазеть, чай не убудет, – и пошёл вальяжной походкой к экипажу, – что вы там стоите, дела, чай, ждут.

Вслед за мнимым отцом пошла барышня, поглядывая себе под ноги.

Подле экипажа остановился надворный советник и подал руку мнимой дочери, та тихонько проворковала:

– Папа, получившие быстрый капитал купцы никогда не будут протягивать руку дочери, – но сама оперлась на протянутую руку.

Экипаж качнулся, когда вслед за барышней, опустился на кожаную скамью Соловьёв:

– Ванька, подь сюды, – крикнул он, хотя услужливый помощник находился всего в трёх шагах, – где ты, паршивец эдакий, разгуливаешь. Вишь я тебя ожидаю.

– Тута я, Силантий Ефимыч, тута, – Сергеев подошёл ещё ближе.

– Так, чтоб сегодня очистили место под дом, а завтра начинаешь дом возводить, – он пригрозил пальцем.

– Папа, – капризно произнесла барышня, – пусть сегодня же и начинают.

– Слыхивал я, – начал было возмущаться Соловьёв, но повернул голову к агенту и, морща лицо, прошипел, – слышал?

– Так точно.

– Мне тебя учить не надо, но знай, в любой день приеду и проверю.

– Силантий Ефимыч…

– Пятьдесят лет уже Ефимыч, ступай.

Когда хозяин с дочкой уехали, Сергеев прошёлся по пустырю, несколько раз в разных местах останавливался то присядет, то наклонится, то голову чуть не свернёт.

Матрёна, хотя и был женщиной не любопытной, но не вытерпела, подошла, стояла, ничего не спрашивая, но, когда Сергеев посмотрел на неё, спросила:

– Кто таков этот? – И она кивнула уда—то за плечо.