— Не разбейте мои очки! Их не могли разбить даже белые казаки. Вы хотите их разбить? Айн, цвай, драй! Где шестерка бубей? А? Ну-ка, повернись, мой друг. Нехорошо… Шлемазл. Зачем ты прилепил мою шестерку бубей себе на спину? Ты думал, что старый портной не найдет шестерку бубей?

Ким таращил глаза. А мы умирали со смеху. И громче всех смеялся сам дедушка.

— Ты не можешь немножко тише шуметь? — Левкина мать начала ставить на стол чашки.

— Ай, не мешай нам! Ляхн из гезунт,[4] Фаня… Однажды четыре дамы пошли гулять на набережную. О, это был такой вечер! И к ним подошли четыре моряка. Что сказали четыре дамы? Четыре дамы позвали прогуляться четырех… теперь не знаешь, как их называть… Пускай будут четыре кавалера… — Дедушка показывал следующий фокус.

Потом появились ножницы и веревка. Мы резали веревку пополам, она оказывалась целой. Мы продевали веревку через кольца ножниц, держали веревку, дедушка непостижимым образом снимал ножницы с веревки.

— Садитесь пить чай, — позвала тетя Фаня. Весь вечер она пристально приглядывалась ко мне, потом подошла, ощупала мой костюм, спросила деловито:

— Кто тебе шил?

— Это английский, — сказал я. — Папа привез.

— Кто бы мог подумать! — удивилась она.

К счастью, была лишь середина второй четверти. В четвертой четверти, если бы я даже клялся, что костюм мой папа привез из Шанхая, никто бы уже не поверил, такой у него был вид.

Мы ели фаршированную рыбу, приготовленную тетей Фаней. Наша тетя Ду-ся готовила из рыбы, по моим подсчетам, около сорока блюд. Может — чуть поменьше, может — чуть побольше. Рыба, жаренная маленькими кусочками в муке, с чесноком, приправленная соевым маслом, с кружочками молодых побегов бамбука, которые хрустят на зубах, если их слегка поджарить, рыба с яйцами… Всего не перескажешь. И каждое блюдо имело неповторимый вкус. Еще блюдо с морскими водорослями. Еще в каком-то черном резком соусе…

Мы честно сказали тете Фане, что наша мама готовит рыбу куда вкуснее. Тетя Фаня обиделась. А Левка сказал:

— Когда вы позовете меня к себе в гости? Я тоже хочу попробовать рыбу по-китайски.

— Приходи завтра.

— Я тоже хочу, — сказал дедушка.

— Приходи тоже завтра, — сказали мы. — Мама сделает. Она любит гостей. И чумизы попробуете. И маринованный чеснок с луком…

Мы съели всю рыбу, все пироги, принялись за пастилу.

Тут пришел Левкин отец. Он снял шубу и чихнул.

— Сеня, ты простудился? — забеспокоилась Левкина мама.

— Ай, отстань! — ответил Левкин папа. — Если мужчина чихнул, не обязательно, что он заболел воспалением легких. Я гляжу, папа опять дурачил людей и показывал фокусы. Да?

— Ну и что? — сказал дедушка. — Зато завтра я пойду есть маринованный чеснок. Я честно заработал маринованный чеснок.

Мы притихли. Мы стали думать, что Левкин отец рассердился на то, что мы сказали тете Фане, будто она не умеет вкусно готовить рыбу. Может быть, он обиделся на то, что съели всю пастилу из вазы?

— Давай-ка потихоньку домой убежим, — прошептал по-китайски Лю-первый. Он у нас был самый сильный, и поэтому мы его слушались.

— Выходить по одному, — добавил по-корейски Ким.

Мы встали без шума из-за стола и на цыпочках прошли в переднюю.

— Куда же, дети? — послышался сзади голос Левкиного отца. Оказывается, он и не сердился, просто у него такой характер: он любил делать замечания и при этом чихать.

— Садитесь, дети, присаживайтесь, дети! Садитесь, садитесь! Поглядите, что я вам принес, дети!

На столе появились мандарины. Вкусные.

— Дети! — не унимался Левкин отец. — Вы многого не знаете и, дай бог, не узнаете. Это так прекрасно, что вы сидите за одним столом. И говорите на всех языках. Один умный человек сказал: «Язык врага — оружие». Я не умею стрелять и даже боюсь, когда стреляют — что поделаешь! — но я вам скажу: лишний язык — лишний кусок хлеба. Тут вы поверьте. Я тоже знаю.

— Больше знаешь — больше друзей, — добавил дедушка.

— Тоже мне открыл истину, — сказал Левкин отец. — Поверьте мне, вам когда-нибудь это очень пригодится. Очень! Научили бы моего оболтуса чему-нибудь. Левка, ты слышишь?

— Отстань от ребенка, — вмешалась тетя Фаня. — Ты вечно его дрессируешь, вечно недоволен.

— Ты глупа, Фаня, — сказал Левкин отец.

— Я глупа?! — удивилась она и замолчала секунды на две. — Я глупа? Ты можешь оскорблять меня при детях? Ты все можешь. Ты можешь вогнать меня в гроб, а своего сына оставить без пальто. Посмотри, посмотри, какие вещи привозят своим детям настоящие родители! — И она стала щупать мой английский костюмчик.

Я рассказал вам о своем детстве, чтобы вы поняли, почему я вступил на аэродроме в разговор с китайскими товарищами, почему мне вдруг захотелось поговорить с ними, отвести душу, вспомнить Владивосток и то время, когда я ходил в школу на Второй речке.

6

Неожиданно прибыл дежурный по полетам Федоров и с места в карьер потребовал перевести целую речь.

— Скажи им, Веня, — попросил он, — что вылета до вечера не будет. Облачность в Казани — девять баллов. Переведи!

Я открыл рот, постоял с открытым ртом… Все на меня смотрят, ждут, что я скажу, а я ничего не говорю, потому что не имею понятия, как будет «девять баллов облачности» по-китайски.

— Что ж ты? — волнуется Федоров. — То трепался без умолку, а когда нужно, молчишь как рыба.

— Да вот… — отвечаю, — сообразить нужно.

Пассажиры наперебой стали мне помогать, точно я без них не понимал, что требуется сказать.

Я с тоской гляжу на медпункт, переводчику вторую бутыль с нашатырным спиртом несут, нет переводчика, хоть плачь.

И я начал импровизировать.

— Эта… — показал я на самолет в окне, — до самого вечера будет стоять, на месте стоять. Долго стоять. На поезде далеко. Даже не представляете, как далеко… Двое суток ехать, вот как далеко. Страшно далеко!

— Поняли? — нервничает Федоров.

— Не сбивайте с мысли. Поймут, — пообещал я и продолжаю: — А это, — я показал на облака, — там… Низко… Много…

— Большая облачность! — пришли на помощь китайские товарищи.

— Большая! — обрадовался я. — Облачность большая!.. Очень большая… Вы даже представить себе не можете, какая большая облачность… Слишком большая!..

— Чего полчаса объясняешь? — заволновался Федоров.

— Метеосводку, — говорю.

Китайские товарищи посовещались между собой, закивали головами:

— Понятно, Минбай!

Больше всего удивился я сам, что они меня все-таки поняли.

— Веня, ты гений! — говорит товарищ Федоров.—Мы тебя обязательно отметим в приказе. Только переведи еще… Скажи, что сейчас пусть они пойдут в ресторан, покушают. Ну и потом… Мы машину раздобудем, город покажем. Созвонимся с «Уралмашем», пусть поглядят на нашего красавца. У них тоже скоро такие заводы будут. Мы поможем! Весь советский народ поможет. Им легче будет, чем нам, потому что у них есть мы, а нам ведь никто не помогал… Они будут идти по проторенному пути, не повторят наших ошибок, так что им будет легче. Переведи, пожалуйста.

Пассажиры тоже твердят:

— Им легче. У них мы. У нас такого помощника не было… Им легче.

Начал я это переводить. Полчаса переводил. Ну, то, что мы их в ресторан приглашаем, — это они, конечно, сразу поняли, а вот как насчет всего остального, что я им пытался втолковать, — это уж не знаю… Кажется, не очень. Китайцев повели в ресторан, я было направился к своему БЗ, где сидел и нервничал Васька.

— Ты куда, Веня? — схватил меня за рукав мертвой хваткой Федоров.

— На дежурство. Я на дежурстве.

— Мы тебя заменим, — пообещал Федоров. — Иди с ними.

Пошли, значит, мы в ресторан, в главное здание. Пообедали на славу. После этого пришли три машины. Сели мы и поехали в город осматривать достопримечательности.

Начали с памятников. Конечно, я их первым делом повел к памятнику Свердлову. Странно, но они не знали, кто был Свердлов. Я рассказал. Рассказал все, что знал про Якова Михайловича, про уральских большевиков-революционеров. И еще добавил про знакомого мне лично партизана революции — про дядю Ди-му, которого по-настоящему звали Дин Фу-тан.