— Оттащи меня в гараж «Акуры».

— Подожди. Мне надо сначала позвонить боссу.

Я подождал. Он вернулся.

— Поехали.

— Что?

— Поехали.

Он встал впереди моей машины. Примотал веревки. Я подписал бумагу, и мы стартовали. В гараже меня узнали.

— Ты бываешь у нас каждый год, — сказал менеджер.

— Хорошо, — сказал я и улыбнулся, так что не обижайте меня.

Он просто взглянул на меня.

— Дайте нам 45 минут.

— Хорошо.

— Тебе нужно ехать?

— Да.

Он позвал парня.

— Отвезет тебя.

Мы сели в машину. Я говорил, куда ехать. Мы заехали на гору.

— Ты все еще делаешь фильмы? — он спросил.

Видите, я — знаменитость.

— Нет. Ебаный Голливуд.

Он этого не понял.

— Остановись здесь, — сказал я.

— О, какой большой дом.

— Я просто здесь работаю.

Это была правда.

Я вылез, дал ему два доллара. Он отказывался, но взял.

Я зашел. Кошки небрежно развалились, отдыхая. В своей следующей жизни буду котом. Спать 20 часов в день, ждать кормежки. Валяться, вылизывая свою задницу.

Люди слишком несчастны, злы и узколобы.

Я вернулся к компьютеру. Мой новый утешитель. Моя работа стала в два раза мощнее и качественно и количественно. Я врубился. Волшебно. Я сидел перед компьютером, как большинство людей сидят перед своими телевизорами.

— Это всего лишь улучшенная печатная машинка, — сказал мне зять.

Но он не писатель. И не знает, что это такое, когда слова вгрызаются в пространство, мерцают, горят, когда слова, приходящие в голову порождают другие слова, а те, в свою очередь, вызывают другие мысли, порождающие следующие слова. С печатной машинкой это как барахтание в грязи. С компьютером — катание на коньках. Сильный порыв. Конечно, если в тебе ничего нет, тогда не имеет значения. А потом идет работа, исправление ошибок. Черт, мне приходилось все писать дважды. Первый раз, чтобы зафиксировать, а второй — чтобы исправить ошибки и неточности. Это бег ради веселья, славы и спасения.

Я думаю, что последует за компьютером? Будешь просто прикладывать пальцы к своим святыням, а в ответ получать безупречную писанину. Конечно, перед тем как начать, тебе надо будет что-то получить, но все время будут счастливчики, делающие это за тебя. Будем надеяться.

Зазвонил телефон.

— Это батареи. Вам не нужна новая батарея?

— Надеюсь, мне не придется платить?

— Тогда мы придержим запасную.

— Цены скоро понизятся.

Я пошел на холм и услышал старшего соседа. Он звал меня. Я забрался на ступеньки. Он был в кальсонах и старой серой хлопчатобумажной рубашке. Я пожал ему руку.

— Кто ты? — спросил он.

— Я твой сосед. Уже 10 лет.

— Мне 96.

— Я знаю, Чарли.

— Бог не забирает меня. Боится, что я займусь его работой.

— Ты можешь.

— Могу заняться и работой Дьявола.

— Можешь.

— А тебе-то сколько?

— 71.

— 71?

— Да.

— Тоже много.

— Я знаю, Чарли.

— Мы пожали друг другу руки, я спустился по ступенькам, потом по склону мимо утомленных домов, заводов.

Я держал путь на бензоколонку. Надрал задницу еще одному дню. 

10/3/91 11:56 PM

Сегодня второй день, когда работает тотализатор. Настоящие лошади бежали в Дубовой Роще. Пришло только 7000 человек. Многие не хотели совершать такое длительное путешествие в Аркадию. Для живущих в южной части города, нужно выехать на Портовую Автостраду, потом на автостраду Пасадены, а после этого еще плутать по улочкам, чтобы попасть на ипподром. Это долгая жаркая гонка, никогда не кончается. Обычно я возвращаюсь полностью истощенный. Один знакомый тренер позвонил мне. "Никто не пришел. Пора менять профессию. Поставлю себе текстовый редактор и стану писателем. Напишу про тебя".

Его голос записался на автоответчик. Я поздравил его с вторым местом из шести. Но он впал в депрессию.

"Конец бедному тренеру. Все кончено". Посмотрим, чего они напишут завтра. Пятница. Добавят тысячу, наверное. Это всего лишь внутренние соревнования. вещи намого хуже, чем пытаются представить правительство или пресса. Те, кто выжил, предпочитают помалкивать. Я думаю, самую большую прибыль можно получить от продажи наркотиков. Если бы их не было, большинство молодежи осталось бы без работы. Я до сих пор писатель, но все может измениться в любое время. Я получаю пенсию 943 доллара в месяц начиная с 70 лет. Но это тоже не вечно. Представьте, все старики блуждают по улицам без своих пенсий. Не забывайте о них. Национальный долг может поглотить нас как гигантский осьминог. Люди будут жить на кладбищах. В то же время на вершине гнилья расположилась кучка богатеев. Как изумительно! Посмотрите на Голливуд! Запускают фильмы ценой в 60 миллионов долларов, такие же глупые, как бедные дурачки, которые их смотрят. Да, богатые всегда найдут способ выкачать деньги.

Я помню, когда во время скачек начиналась давка; плечом к плечу, задница к заднице, потеющие, кричащие в переполненных барах. Хорошее было время. Отличный день — ты пьян и смеешься. Мы думали, что эти ночи и дни никогда не закончатся. А что? Игры в кости в парках. Первые сражения. Хвастовство и слава. Электричество. Черт, жизнь была хороша, жизнь была забавна. Мы были крутыми парнями, не терпели никакого дерьма. Если честно, все было отлично. Бухло и танцы. Множество баров. Полных баров. Никаких телевизоров. Ты говорил и влипал. Если же тебя ловили бухого на улицах, то просто давали проспаться до утра. Ты терял работы и находил новые. Зачем держаться за место. Вот времена. Что за жизнь! Сумасшествие сменялось еще большим сумасшествием.

Теперь все сметено. Семь тысяч людей на главном забеге в воскресный полдень! И никого в баре. Одинокий бармен с полотенцем. Где же люди? Не так то уж их и мало, но где они? Стоят на углу, сидят в комнатах. Буша, наверное, переизберут, он выиграл легкую войну. Но он ничего не принес экономике. Ты не можешь быть уверен в том, что твой банк будет открыт завтра утром. Я не собираюсь петь блюз. По крайне мере, в 30–х каждый знал, где он находится. Сейчас мир — игра зеркал. И никто не знает, как все держится. И кто к чему идет. Если идет.

Черт, мне надо от этого избавиться. Никто больше не думает о конъюнктуре. А если и думает, то там, где его никто не увидит.

А я сижу, пишу стихи, роман, в конце концов я больше ничего не могу делать.

Я был беден последние 60 лет. Теперь я ни беден, ни богат. На ипподроме они собираются убрать льготные трибуны, собираются уволить людей со стоянок и офисов. Спрос на скачки упадет. Меньше поля. Меньше жокеев. Намного меньше. Капитализм выжил коммунизм. Теперь поедает себя. Приближается 2000–й год. Я умру и уберусь отсюда. Оставлю небольшую кучку книг. Семь тысяч людей на ипподроме. Просто не верится. Сьерра-Мадре плачет в тумане. Когда лошади перестанут бежать, небо упадет, плоское, тяжелое, массивное, сметающее. Гласвар выиграл девятый забег. Заплатил девятку. Выиграл червонец. 

10/9/91 12:07 PM

Компьютерный класс — мозгоебство. Дюйм за дюймом пытаешься достигнуть цельности. Проблема в том, что книги говорят одно, а люди — другое. Терминология становится темным лесом. Компьютер только считает, он не знает. Ты можешь запутать его, а он запутает тебя. Ты сам с ним должен разобраться. Он, правда, может чудить, выкидывать странные штучки. Подхватывать вирусы, зависать, сгорать. Сегодня ночью я решил, что чем меньше говорить о компьютере, тем лучше.

Интересно, что случилось с этим сумасшедшим французским репортером, который брал у меня интервью в Париже много лет назад. Он пил виски так, как многие пьют пиво. И когда бутылки пустели, он становился все интереснее. Наверно, умер. Я пил 15 часов в день, в основном вино и пиво. Я должен был умереть. И я умру. Довольно-таки неплохо. Я жил рискованно и мутно, большей частью ужасно, занимаясь монотонной работой. Но именно так я смог выбраться из дерьма. Оглядываясь, я вспоминаю, что был довольно-таки крут, невзирая на то, что происходило. Я помню, как агенты ФБР зассали, оставшись со мной в машине. "Эй, этот парень действительно крут", — воскликнул один из них. Я не спросил, за что меня забрали и куда мы направляемся. Мне было все равно. Реальность нашей бессмысленной жизни. "Подождите", — сказал я, — "Я боюсь". Они почувствовали себя лучше. По мне — так они пришельцы из космоса. Мы никак не были связаны. Это казалось странным. Я ничего не чувствовал. На самом деле, для меня это нормально, это ненормально в обычном понимании. Я просто видел руки, ноги, головы. У них даже был свой разум, вещь в себе. Мне все равно. Я не искал справедливости или логики. Никогда. Может быть, поэтому я никогда не писал литературу социального протеста. По мне, конструкция остается бессмысленной, чтобы они с ней не делали, ты не сделаешь ничего хорошего из того, чего нет. Ребята хотели, чтобы я испугался. Я почувствовал отвращение.