Они проглатывают бога без размышлений, они живут без размышлений. Скоро они вообще забудут, как думать, и позволят другим думать за них. Выглядят уродливо, говорят уродливо и уродливо ходят. Сыграй им величайшую музыку столетий, и они ничего не услышат. Смерть большинства людей — обман. Попросту больше нечему умирать.

Знаете, я нуждаюсь в лошадях. Я потерял чувство юмора. Смерть не переносит, когда ты над нею смеешься. Я не смеялся три или четыре недели. Что-то пожирает меня. Я разодрал себя, извертелся, пытаясь выяснить в чем дело. Охотник умен. Он скрывается. Или она.

Этому компьютеру пора назад в магазин. Не буду утомлять вас деталями. Когда-нибудь я буду знать о компьютерах больше, чем они сами. Но сейчас эта машина заебала меня.

Я знаю двух редакторов, сильно побаивающихся компьютеров. Мои буквы ругаются с машиной. Я вообще был удивлен ребячеству и обидчивости букв. Я понимаю, что компьютер не будет писать за меня. Если бы и смог, я бы не позволил. Но эти двое зашли далеко: компьютер не слишком хорош для человеческой души. Я — за удобство, если я смогу писать в два раза больше с тем же качеством. Я предпочту компьютер. Писательство — как полет, когда я сажусь за клавиатуру, я открываю огонь. Писательство — это когда я достаю смерть из своего левого кармана, швыряю ее в стену и ловлю на отскоке.

Эти парни считают, что ты всегда должен быть на кресте и кровоточить, чтобы иметь душу. Этакий сумасшедший, пускающий слюни на рубашку. У меня было предостаточно распятий, моя речь полна ими. Я и без распятий останусь силен. Даже слишком. Пусть они лезут на крест. Мои поздравления. Но боль ничего не создает, создает автор.

Когда эти двое зайдут в магазин и увидят мою книгу изданной, они подумают, что к Буковски вернулась душа. Так что же мы с ними будем делать? Вернее, что они будут делать без нас? 

9/13/91 5:25 PM

Ипподром закрыт. Ставки в Помоне не принимаются, мне здесь нечего делать. Я лучше отправлюсь на ночные скачки в Лос-Аламитос.

Мне вернули компьютер из ремонта, но он больше не исправляет мои ошибки. Я задолбался с ним, пытаясь врубиться. Может, просто позвонить в магазин и спросить парня: "Ну и что дальше?" А он ответит что-то типа: "Вам нужно перенести это на жесткий диск". И я сотру все. А печатная машинка стоит передо мной: "Эй, я все еще здесь".

Есть ночь и есть только эта комната. Я опустошен, я — пустая оболочка. Я могу вызвать ад, заставить слова танцевать, мне надо лишь напиться, но завтра нужно встречать сестру Линды в аэропорту. Она едет к нам в гости. Она сменила имя с Робин на Джарра. Когда женщины стареют, они меняют имена. Я хочу сказать, многие из них. Думаете мужики так делают? Представьте я звоню кому-нибудь:

— Привет Майк, это Тюльпан.

— Кто?

— Тюльпан. Вообще-то Чарльз, но теперь Тюльпан. Я больше не отзываюсь на "Чарльз".

— Пошел на хуй, Тюльпан!

Гудки…

Стареть весьма странно. Главное, продолжаешь говорить себе: "Я старею. Я старею". Ты видишь себя в зеркале, заходя на эскалатор, но ты не смотришь пристально, лишь короткий взгляд. Ты выглядишь не так плохо, ты — пыльная свеча. Чертовы боги, чертова игра. Ты должен быть мертв уже как 35 лет. Небольшое добавление, пару взглядов на кошмарное представление. Чем старше писатель, тем лучше он должен писать, он видел больше, многое выстрадал, он ближе к смерти. Страница еще чиста в 8.00, и уже наполовину исписана к 11. Риск остается. Ты всегда помнишь некоторые вещи, сказанные другими. Джефферс сказал: "Будь зол на солнце". Великолепно. Сартр: "Ад — это другие люди". Прямо в яблочко. Я никогда не нахожусь в одиночестве. Лучше всего — не оставаться окончательно одному.

Самое ценное для меня в радио — классическая музыка. Я слушаю передачи три-четыре часа за ночь, делая что-нибудь или не делая. Это мой наркотик, смывающий суету дня. Классические композиторы. Поэты, рассказчики, романисты не могут дать того же. Банда жуликов. Писателей труднее всего переносить, и в книгах и наяву. И они в реальности хуже, чем в своих произведениях. Почему "хуже"? Отвратительней. Да, писатели ужасны и отвратительны. И мы любим опускать друг друга. Посмотрите на меня.

Про писательство. Я пишу так же как и пятьдесят лет назад, может быть, чуть лучше, но не сильно. Почему же только в 51 я смог зарабатывать на жизнь своими книгами? Я имею в виду, если я прав, а мои творения не так уж изменились, почему же так долго? Может, я ждал, пока мир признает меня? И если это произошло, то где я теперь? В плохой форме, вот где. Но я не думаю, что удача вскружила мне голову. Разве болван осознает, что он болван? Я не переоцениваю себя. Есть что-то, что я не могу контролировать. Когда я еду по мосту, я думаю о самоубийстве. Я не могу взглянуть на озеро или океан без мыслей о самоубийстве. Я не хочу зацикливаться на нем, но оно манит меня: САМОУБИЙСТВО. Как свет, горящий во тьме. Это выход, позволяющий тебе оставаться. Врубаешься? Иначе — безумие. И это не смешно, приятель. И когда я сочиняю неплохое стихотворение, оно помогает мне жить дальше. Не знаю, как другие люди, но когда я встаю с утра и надеваю ботинки, я думаю: "Боже, что дальше?". Я искорежен жизнью, мы никогда не двигаемся прямо. Я беру понемножку, не все целиком. Это как проглатывать ведра с дерьмом. Я никогда не удивлялся, что сумасшедшие дома и тюрьмы переполнены, что улицы переполнены. Я люблю смотреть на своих кошек, это расслабляет. И я чувствую себя в порядке. Только не помещайте меня в комнату, полную людей. Не делайте этого! Особенно в праздники. Никогда не делайте этого.

Я слышал, они нашли тело моей первой жены. В Индии. И никто не хотел его забирать. Бедная девушка. У нее была искривленная шея, не поворачивалась. В остальном она была красавицей. Он хотела развода, и она его получила. Я не был слишком добр или слишком крут, чтобы спасти ее.

9/21/91 9:27 PM

Вчера ходил на киношную премьеру. Красный ковер. Мерцающие лампы. Позже вечеринка. Ничего интересного. Слишком шумно. Слишком жарко. У стойки я наткнулся на парня с круглыми глазами. Он вообще не моргал. Я не знаю, кем он был. Или не был. Есть такие люди. С ним сидели три великолепные девушки, и он рассказывал мне о том, как они любят сосать. Девушки лишь улыбались и говорили: "О, да". И вся беседа вертелась вокруг этого. Дальше и дальше. Я пытался понять, правду ли мне говорят или просто шутят. Но вскоре утомился. А парень продолжал наседать, рассказывая как девушки любят сосать. Его лицо приближалось к моему, и он болтал без умолку. В конце концов я резко схватил его за воротник и, удерживая, сказал: "Послушай, как это будет выглядеть, если 71–летний парень выбьет из тебя дерьмо перед всеми этими людьми?" Потом я его опустил. Он отвалил вмести со своими курочками. Похоже мне здесь нечего ловить.

Похоже, придется сидеть в маленькой комнате и писать о нескольких вещах. Я видел достаточно человечности на ипподромах, в супермаркетах, кафе, на заправках, автострадах… Здесь нечем помочь. Но я чувствую, что луплю себя по заднице, когда хожу на сборища, даже если выпивка бесплатна. Это не для меня. у меня полно материала для работы. Люди опустошают меня. Мне нужно уединиться, чтобы восстановиться.

Что может быть лучше — я сижу здесь, согнувшись, покуривая и разглядывая слова на мониторе. Так редко можно встретить интересного человека. Это не просто раздражение, это, черт побери, землетрясение. Я становлюсь долбаным занудой. каждый может стать — и становятся. ПОМОГИТЕ!

Нужно хорошенько выспаться. Но прежде всего не читать. После того как прочитал что-то приличное не стоит искать еще. Лучше написать самому.

Я надеюсь проснуться утром. А если нет — чудесно. Больше никаких окон, бритвенных лезвий, ставок и машин, принимающих послания. К телефону чаще всего просят мою жену. Значит, колокола звонят не по мне.