Уход в монастырь красавицы Фонтанж вдохновил Бюсси на такое пикантное высказывание, несколько циничное, немного вульгарное, но, в общем, очень верное: «Если такое будет продолжаться, — писал он мадам де Севинье, — то все поймут, что самый верный способ спасти свою душу — пройти через руки короля. Я думаю, как он говорит больным, к которым прикасается: «Король к тебе прикасается, да исцелит тебя Господь», так он говорит и барышням, которых любит: «Король тебя е…, да спасет тебя Господь»^{96}.

А вот с мадам Скаррон все происходит наоборот. Уже в 1674 году Франсуаза д'Обинье получила от короля первое свидетельство о его, как говорится, «наивысшей благосклонности»; она потом убедила себя, с благословения искусных священников, что, отвечая взаимностью на знаки внимания короля, она служит Господу Богу, так как способствует избавлению монарха одновременно от мадам де Монтеспан и от герцогини де Фонтанж и его сближению с королевой, скрашивая ей последние годы жизни. Она — Эсфирь, которой надлежит урезонить Артаксеркса. Как до, так и после тайного брака в 1683 году, мадам де Ментенон только и говорит о спасении короля. Эта «новая Магдалина» начала с того, что «принесла себя в жертву» (после Старого Завета пошел Новый Завет); она согрешила ради того, чтобы дать Людовику уверенность в спасении своей души. Она потом разделяет с ним жизнь (и множество его почестей), пытаясь обеспечить святость короля. Вот это уже весьма поучительно, по крайней мере, такова видимость, ибо если прежние сумасбродные любовницы нисколько не прибегали к лицемерию, любовница-ханжа им пропитана.

Наконец, для того чтобы судьба Франсуазы д'Обинье не отличалась от судеб отвергнутых или оставленных без внимания любовниц, которые предшествовали ей в тех же альковах, она также удалится, после смерти Его Величества, в монастырь Святого Людовика в Сен-Сире (который она основала), чтобы тоже подготовить себе красивый уход со сцены. Ресса fortiter, sed crede fortius (Грех силен, но вера еще сильнее)[55].

Новая охота за ведьмами

Любовные увлечения Людовика XIV, которые его подданные ему прощали, были не только осуждены, но еще и очернены некоторыми историографами, в частности, теми из них, которые связывают «царствование» маркизы де Монтеспан с неблаговидными делами, такими, как «дело об отравлениях», которое сильно взбудоражило публику в 1679 году.

Двенадцатого марта полиция арестовала некую Катрин Деэй, мамашу Монвуазен, которую называли просто Вуазен, подозреваемую в колдовстве. Это было приблизительно в то время, когда аббат Фюретьер писал в своем «Всеобщем словаре»: «Колдовство. Магическое искусство, прибегающее к помощи и к посредничеству дьявола. Невежды приписывают колдовству все явления, причины которых им не понятны». 17 марта был арестован Адам Кере или Кобре, он же Дюбюиссон, он же «аббат Лесаж». Допрос этих лиц позволил раскрыть (или просто вообразить, что были раскрыты) тревожные факты. После этого, 7 апреля, под сильным воздействием де Ларейни, лейтенанта полиции, Людовик XIV учредил особый суд, которому вменялось в обязанность заняться «делом отравлений», в частности, делом Вуазен и ее соучастников. Эта комиссия, собравшаяся в Арсенале, была прозвана «огненной палатой» — название весьма впечатляющее и тревожное. В комиссию входили высокопоставленные чиновники под председательством Луи Бушра, будущего канцлера. Докладчиками были Базен де Безон и Ларейни. Торжественность, которой сопровождались заседания трибунала, тайна, которой окружались ее заседания, сам повод для заседания этой комиссии — все способствовало распространению чувства тревоги в кругах, вызывающих подозрение, приводило народ к мысли, что король стремится вершить суд скорый и правый, невзирая на положение, которое занимает провинившийся в обществе. Комиссия пользовалась методом, к которому прибегали в «особых случаях»^{207}.

На следствии очень скоро заговорили о выкидышах, о сглазах, о колдовстве, о порчах, черных мессах и о всякой другой чертовщине, а вначале речь шла только об отравлении, и в центре «Дела» стоял именно вопрос об отравлениях, как явствует из его названия, под которым оно фигурирует до сегодняшнего дня.

«Кажется, — напишет Сен-Симон, — что в определенные времена есть свои «модные преступления», как и свои модные одежды. Во времена Вуазен и Бренвилье кругом видели одних отравителей»^{94}. Вольтер считал, что яд — «средство мести подлых трусов, к которому прибегали в ужасные времена гражданской войны. Эти преступления, в силу какой-то странной фатальности, захлестнули Францию в славные и радостные времена, которые способствуют смягчению нравов»^{112}. Об этом свидетельствуют события 1670 года. Тут все: и радости, и слава, слухи об отравлениях, и реальный яд, и вместе с тем сделано много усилий, направленных на смягчение уголовного права! В мае 1670 года «триумф мадам де Монтеспан проявился во время путешествия короля во Фландрию». 17 июня маркиза де Бренвилье отравила своего брата, Антуана Дре д'Обре, королевского судью по уголовным делам в Шатле (она убила таким же способом в 1666 году своего отца, также судью). Поскольку все для нее сошло гладко, она рецидивировала в сентябре, отравив еще одного из братьев, советника Парламента^{188}. В то время очень мало разбирались в вопросах токсикологии. Почти все, что знали о ней, было изложено в энциклопедическом словаре Фюретьера: «Мышьяк изъязвляет поверхность кишечника». Стоило какой-либо известной личности внезапно скончаться — от перитонита, рака печени, от прободения желудка при язве, — как смерть приписывали отравлению. Так было 30 июня того самого 1670 года: «Мадам умирает, мадам умерла»^{14}. Принцесса, вероятно, поверила. Прошел слух, что было совершено преступление. Этот слух еще сыграет важную роль во время ведения «Дела». Наконец, в августе опубликовано постановление об уголовной процедуре, принятое по настоянию Кольбера^{82}. Этот известный текст кодифицировал наши законы и сделал их более человечными. Публикацию этого постановления обычно связывают с директивами того же Кольбера, предписывающими положить конец охоте за ведьмами, черным процессам, которые затерроризировали население королевства (ростры пугали людей не меньше, чем шабаши) в период между 1580 и 1640 годами.

Приговоренная к смертной казни заочно в 1673 году, маркиза де Бренвилье была арестована лишь в 1676 году в Нидерландах. Ее процесс в парламенте начался 29 апреля и закончился 16 июля.

Парламент тянул решение дела, так как представителям судебной власти неприятно было знакомить публику с грязными подробностями преступлений, совершенных в их собственной среде. Из этого «Дела», предшествующего другим делам об отравлениях, следует сделать несколько выводов. Один из них — религиозного характера; поучительная смерть отравительницы 17 июля заставила плакать весь Париж. Наставленная на путь истины в последний день своей жизни аббатом Пир о, ее случайным духовником, мадам де Бренвилье предстала перед палачом, «раскаявшаяся, с сокрушенным видом и с чувством надежды на милость Божью». Она еще заявила: «Я желала бы быть заживо сожженной, чтобы как можно больше искупить свою вину»^{188}.

Другие выводы — политические — весьма волнующие. Бренвилье была арестована по инициативе Лувуа. Между тем во время процесса утечка информации привела к обвинению и даже аресту Рейша де Пеннотье, генерального сборщика от духовенства, сотрудника и друга Кольбера. За неимением доказательств и ввиду того, что маркиза беспрерывно настаивала на невиновности этого высокопоставленного лица, пришлось отпустить Пеннотье, с которого было снято обвинение в отравлении. А ведь этот незаурядный финансист, которому покровительствовали кардинал де Бонзи и архиепископ Арле де Шанваллон, герцог де Верней и лично Кольбер, чуть было не подвергся осуждению из-за коекаких подозрений, сплетней и обвинений, распускаемых бессовестными людьми. За делом Бренвилье и реальными преступлениями проглядывали нескончаемые ссоры между Лувуа и Кольбером. Неприятности де Пеннотье дают представление об эффективности злословия. Они показывают также, как опасно соединять — что полиция всегда практиковала, а правосудие иногда прибегало к этому — разнородные вещи. Если кто докажет, что вы были знакомы с отравительницей, вас заподозрят в соучастии; если выдвинут предположение, что вы купили мышьяк вместе, вас заподозрят, что вы кого-то отравили сами. Такие выводы, такая нелогичность умозаключений будут встречаться и станут правилом в деле Вуазен. В нем проявляется стремление скомпрометировать вышестоящих лиц. И наконец, по этому делу видно, как происходит сведение счетов между двумя главными министрами Его Величества.