Обычно король сперва мягко стелет. Мы видели, как ловко и вместе с тем тактично были сформулированы в 1674 году статьи о капитуляции Безансона[63]. Здесь задолго (за четыре года) до заключения мирного договора начинают успокаивать, покорять общественное мнение. Людовик точно так же поступал в 1667 году с валлонцами. Лувуа писал интенданту Лилля: «Поскольку король гарантировал сохранение их привилегий, надо во что бы то ни стало держать слово до тех пор, пока они сами не дадут нам повода его нарушить»^{226}. Этот интендант — мы его знаем: Лепелетье де Сузи — так хорошо следует этим директивам, что начинает даже чрезмерно защищать интересы Фландрии. Тогда министр ему делает внушение (1670): «Я не советую вам стараться создать в стране лучшее мнение о господстве короля, чем этого хочет сам король, но надо помнить, что для того, чтобы король был вами доволен, не нужно ему служить лучше, чем он сам того желает». Но до какой степени интендант покоренной провинции не должен заходить слишком далеко в проявлении мягкости? И как он может продвигать процесс ассимиляции, не задевая чувств местного населения? Сузи и маркиз де Лувуа придерживаются часто противоположных взглядов, и создается впечатление, что они постоянно противоречат друг другу, но на самом деле их противоречия вытекают из сложности проводимой политики. Лувуа пишет интенданту Лилля в 1676 году: «Вы должны уразуметь, что не вы определяете налоговую политику и что вам поручено всего лишь выполнять приказы Его Величества». Но шесть лет спустя, после четырнадцатилетнего пребывания в составе Французского государства, Валлонская Фландрия сохранила, под мягким управлением Сузи, множество характерных ей черт, по этому поводу Кольбер пишет следующее этому интенданту: «Намерение Его Величества — сообразовать ежедневно елико возможно и мало-помалу обычаи этого края с обычаями его королевства». Переводя это изречение на язык XX века, мы сказали бы, что ассимиляция должна вытекать из постепенной и искусной интеграции.

Ибо королевство Франции — не Священная империя, напоминающая мозаику, и Людовик XIV не хочет, чтобы каждая область имела свою собственную конституцию, как это наблюдается в Соединенных Провинциях. Король вовсе не стремится к однообразию — он желает единства.

Цементом этого единства тогда была католическая религия. В то время редко кто испытывал гордость от того, что стал французом. В самом деле, для фламандца или жителя Франш-Конте король Испании — который вчера еще был их сюзереном — находится далеко, его правление, его налогообложение не обременительны. Людовик XIV, наоборот, прежде чем стать хозяином этих краев, представлялся им как самый беспокойный и опасный сосед, который слишком был занят войнами, завоеваниями. Франция в то время располагает современной администрацией, хорошо отлаженной системой налогообложения, относительно эффективной системой комплектования войск. Поэтому переход во французское подданство мыслился как дорогостоящая привилегия. В течение долгих лет испанские агенты смогут легко разжигать антифранцузские настроения и будут встречать сочувствующих в самых разных общественных кругах. В Лилле, например, ремесленники и некоторая часть духовенства в открытую добрым словом поминают период испанского владычества.

Католический король в их глазах всегда был дисциплинированным сыном Церкви, безупречным проводником Контрреформы. Напротив, наихристианнейший король «проявляет неполную и двусмысленную набожность». С одной стороны, он пообещал, что не позволит «так называемой реформированной религии» проникнуть в новые провинции, а с другой — он покровительствует (с 1598 года) гражданской терпимости. А тогда не становится ли сообщником еретиков тот, кто сегодня присягает королю? Людовику XIV докладывают об этой пропаганде, ведущейся против него. Не исключено, что сверх меры ревностный католицизм его новых подданных стал одним из побудительных мотивов отмены в 1685 году Нантского эдикта. Этим актом Людовик XIV покорил, можно сказать, окончательно сердца жителей (особенно простых людей) Фландрии, Эно и Франш-Конте.

Труд короля и его сподвижников

Если король представлен в лице своих интендантов, сборщиков податей, военных комиссаров, которые дают о власти противоречивое представление — здесь она выглядит как положительный институт, а там как давящий и самоуправный, — он также представлен в десятках творений человеческих рук художественного и быстрого назначения. Эстетика, правда, — всего лишь оболочка великого или полезного, ибо сам Версаль ничего общего не имеет с идеей искусства для искусства.

Города, укрепленные Вобаном или построенные им (как Неф-Брейзах), прекрасны, ибо красота в то время кажется явлением само собой разумеющимся в глазах сподвижников короля, дополнением к его славе и к славе государства. Их жители не проводят время в размышлениях об искусстве, но они одновременно и лучше защищены, и могут наслаждаться, взирая на грандиозные сооружения, которые им подарили. Те, кто живут в укрепленных портах, скоро узнают, что даже невысокие укрепления и их пушки могут надежно защищать от английских десантов. Но что сказать о тех, кто живет в городах, выросших как грибы во время царствования Людовика XIV, в Версале, Рошфоре, Мон-Досрене, Сете, Лориане? Они больше, чем кто бы то ни было, сознают, что недаром платили налоги.

Государство не оставляет без внимания отдаленные провинции. Об этом в первую очередь свидетельствует построенный между 1667 и 1681 годами Канал двух морей: от тулузской Гаронны до пруда То. Это было поистине «чудо Европы»! Водная артерия, финансовое и техническое чудо, избавила торговое судоходство от необходимости делать крюк в восемьдесят лье, чтобы пройти от Пор-Вандра до Байонны или до Бордо через Гибралтарский пролив. Канал, в сущности, — не королевское детище, он обязан своим существованием личной инициативе финансиста из Битерруа Рике, сборщика налога на соль. Этот человек мечтал придумать способ «сообщения между морями запада и востока^{4}, достать необходимые миллионы, заручиться поддержкой и найти нужное время, чтобы вырыть землю на расстоянии около шестидесяти лье, построить около дюжины мостов и около десятка шлюзов, нанять десять тысяч работников, чтобы осуществить трассировку не только главного пути канала, но еще и боковых ответвлений, обеспечивающих обмен воды. Он преодолел главное естественное препятствие (горы Монтань-Нуар высотою в 132 метра), затем бюрократическое препятствие в лице Жан-Батиста Кольбера. Последнего удалось убедить в том, что это титаническое сооружение представляет большой торговый, финансовый, налоговый и даже стратегический интерес. Соединение компетенции и упорства Рике, благожелательности архиепископа Нарбоннского, понимания сословий Лангедока и покровительства короля позволило реализовать этот грандиозный проект. 2 марта 1681 года интендант д'Агессо открыл канал. Обустройство города Сет стоило миллион (это не дорого), сам канал обошелся в пятнадцать миллионов (посты для взимания пошлины за использование канала, установленные вдоль сооружения, обеспечили амортизацию). Треть расходов взяла на себя королевская казна. Верхний Лангедок приобрел неожиданные рынки сбыта, а Нижний Лангедок стал сетовать. Но сколько выгоды принес канал в повседневной жизни! В выигрыше оказались и король, и казна, и сословия, и епархия, и города, расположенные вдоль пути, и торговцы, и водники, и, особенно, земледельцы. Удобная, экономная доставка местного зерна довершила здесь процесс, который позже стали называть «кукурузной революцией»^{181}.

Но присутствие короля, его забота об обездоленных подданных проявляются прежде всего в строительстве и содержании приютов. Первым из них по времени и самым знаменитым, самым большим и самым красивым в Париже был приют «Сальпетриер». Он существует до сих пор, поражая своими благородными архитектурными формами. Увеличение количества нищих и бродяг во время Фронды, милосердная деятельность Венсана де Поля, энергичное сотрудничество набожных мирян подали мысль Мазарини дать Людовику XIV на подпись в апреле 1656 года эдикт «Об учреждении Главного приюта для бедных, нищих города»^{201}. В 1670 году, после Лево и Лемюэ, Либераль Брюан назначается руководителем стройки. Возведенное здание было размером с небольшой город. Восьмиугольная часовня, творение Брюана, — настоящее произведение искусства. Это было то, чего хотел король. Король желал также соединить в Доме инвалидов — еще одно сооружение, на которое его вдохновил Эскориал, — престиж династии и государства с делом милосердия, восславить одновременно Евангелие и наихристианнейшую монархию. Дом инвалидов, с точки зрения Флешье, — «одно из величайших сооружений века»^{39}.