На самом деле существует еще много других причин, кроме альковных утех, вызывающих подагру, эту весьма аристократическую болезнь при старом режиме: достаточно устраивать много приемов, чем как раз и занимаются Лепелетье де Сузи и его тридцать коллег. Короче, подагру можно было бы считать профессиональной болезнью. Поддерживать престиж короля входит в обязанности интенданта, так же, как и его соперника — губернатора. Происхождение интенданта (часто он из судейской аристократии), его состояние, его жалованье (интендант в Монтобане получает 18 000 ливров), его личные качества дают ему возможность расшевелить провинциальное дворянство, привлечь к себе купечество и финансистов, внушить уважение народу. Помре, назначенный в 1689 году первым интендантом в Бретани, был выбран королем, потому что был светским и дипломатичным человеком. Его преемник, Ферран (1705–1715 гг.), был хлебосольным, держал прислугу, достойную герцога и пэра. У этой нарождающейся администрации был другой размах, нежели у префектов XIX века.

Зато их конторы были намного скромнее! В 1710 году штат интенданта Эльзаса, в Страсбурге, насчитывал всего лишь шесть человек (не считая переписчиков): сам интендант, два секретаря и три служащих^{223}. Кроме того, у него в то время было всего лишь пять субделегатов, которые его представляли на местах и играли определенную роль в деле снабжения и распределения новых налогов.

Нельзя, следовательно, переоценивать власть, которой располагает комиссар. При старом режиме всегда была глубокая пропасть между правом и фактом. Интендант может быть проводником королевской власти. В области дорожного ведомства он присваивает часть традиционных прерогатив финансовых ведомств. В области юридической и административной он пристально следит за судьями, подчиненными сеньорам, которые проявляли весьма часто склонность быть одновременно судьями и истцами. На местах он осуществляет контроль за населением. А разве надзор, вмешательство, контроль приводит к деспотизму? Конечно нет. Достаточно взглянуть на те провинции, которые, как Бретань, были позже других присоединены к королевству, чтобы увидеть, насколько все эти комбинации влияний были ограничены.

Для того, кто судит правильно, полномочия назначенного интенданта — таково было желание короля вплоть до 1715 года — скорее полномочия арбитра, чем властителя. В этом отношении он опять-таки сподвижник короля, человек короля, ибо все знают, что монарх во Франции — это прежде всего арбитр. Поскольку народу присуща психология, основанная на мечте и вере в справедливость короля («Если бы король знал!»), легко понять, что интенданты, вызывающие раздражение «судейских крючков» и образованных буржуа, внушают населению доверие: благодаря интендантам король присутствует всегда и везде (интенданты доступнее, ближе, меньше охраняются, чем монархи). Фраза Эрнеста Лависса «Король присутствует в своей провинции» снова приобретает свой первоначальный смысл и не грешит более против истины. Монархии, где король воплощает суверенитет, требуется также персонифицированная местная власть, чтобы представить его во множестве образов.

Ибо в первую очередь на гражданина давит не государство, а представление о нем как о чем-то отдаленном, абстрактном, непонятном, недоступном и, стало быть, жестоком. Когда вы имеете возможность подать прошение уполномоченному короля в Оше или в Гренобле так же, как ваш соотечественник, живущий в Ильде-Франсе, может это сделать в Сен-Жермене или в Версале, перед вами открывается дорога надежды. Когда вельможа придирчив, а кюре — приспешник замка, финансовый прокурор (сеньориальный судья) слишком ревностно исполняет свои обязанности, от кого можно ждать помощи, как не от господина интенданта? И тогда все недостатки, которые ему приписывают — презрительное отношение к помещикам, строгость по отношению к военным, преследование гугенотов, — для бедного крестьянина — добродетели. Если уж кто и призван позаботиться немного о его судьбе — пусть даже не регулярно, от случая к случаю, но реально, — так это назначенные комиссары (как д'Агессо, Аамуаньон, Федо, Миромениль, Сен-Контест, Шамийяр), которые одушевляют столицы своих провинций.

Нелегко в таких условиях быть хорошим интендантом. Маркиз де Сурш описывает в 1686 году их «бурную жизнь» и рассказывает, как де Брифф был отстранен Его Величеством от должности интенданта в Руане, так как он был не в силах выдержать такой темп жизни и обилие функций. Дело в том, что начиная с 1679 года назначенному интенданту вменяют в обязанность решать не только вопросы, имеющие отношение к передвижению войск и снабжению их, к милиции, к службе жизнеобеспечения населения, к надзору за дорогами, но и острую, болезненную протестантскую проблему[62]. Характер отношения к гугенотам зависит от интенданта, от его умонастроения, философии (все они набожны). Так, например, Марийяк, интендант в Пуатье, свяжет свое имя с печально известными «драгонадами» (1681), Лежандр, интендант в Монтобане, участит, в период с 1700 по 1704 год, «заключение в тюрьмы, будет прибегать в массовом порядке к штрафам, оскорблениям и постоянным угрозам» по отношению к «вновь обращенным»^{224}. А вот де Бавиль, наоборот, вопреки сложившейся о нем легенде, будет вынужден беспрестанно подавлять свое отвращение к выполнению подобной задачи. Его письма свидетельствуют о благородстве, на которое способен высокопоставленный чиновник в Великий век^{117}.

Задача: завоевать и сохранить за собой новые провинции

Королевство расширилось в период между Мюнстером и Нимвегеном, включив в свой состав новые земли: временно (Турнези, Лотарингию, Филиппсбург, Брейзах, Пинероло) или окончательно (Артуа, Эльзас, Фландрию, Франш-Конте, Французское Эно, Руссильон). Присоединение этих территорий и городов (Дюнкерка, Лилля, Мобежа, Валансьенна, Меца и Страсбурга, Доля, Безансона, Перпиньяна) сильно отразилось на судьбе нашей страны, им суждено было часто даже больше влиять на нее, чем некоторым внутренним провинциям.

Король и его министры — в первую очередь Лувуа и его представители на местах — наталкиваются здесь на немалые трудности. В аннексированных землях намного труднее (в два или три раза) прослыть хорошим интендантом. Экономические проблемы там усложняются: надо щадить крестьянина-производителя, не доводить до бунта нового налогоплательщика и вместе с тем обеспечивать пропитание войскам, следя за тем, чтобы они не были вынуждены заботиться о себе сами. В сферу компетенции интенданта входят вопросы об укреплениях, о гарнизонах, о местах стоянки и о лагерях, о расквартировании войск. Ко всему этому прибавляются религиозные проблемы, которые еще осложняются в Эльзасе языковыми особенностями и принадлежностью к двум разным культурам.

Надо сказать, что, пользуясь хронологической дистанцией, мы легко упрощаем все вопросы. Сейчас (в 1986 году) мы знаем, что Лотарингия будет возвращена своим герцогам по Рисвикскому договору (1697), а Пинероло вернется к герцогу Савойскому. Но в период захвата этих территорий и крепостей будущее предугадать было невозможно. Даже после подписания мира в Нимвегене какой кудесник мог бы утверждать, что Фландрия, завоеванная в 1667–1668 годы, а также Франш-Конте (в 1668 году), потом отданное и снова завоеванное в 1674 году, аннексированное в 1678 году, останутся навсегда в составе Франции. Ничто не предвещало, что Страсбург, присоединенный в 1681 году, станет французским после подписания следующего договора и останется им навсегда. В общем, основная трудность заключалась в том, что в тот момент никто не знал — ни оккупанты, ни оккупированные, — будет аннексия окончательной или временной.

Порой можно подумать, что Людовик XIV ведом в этом вопросе некой интуицией: так бережно он обращается с Эльзасом и так жестко с Лотарингией. Но это только видимость, ретроспективный взгляд на события, ибо в действительности положение восточных и северных пограничных районов весьма неустойчиво, шатко.