Время, время! За всё будет уплачено до копейки. Октябрю даже стыдно. Джентльмены просчитались. Мало просят.

В сияющих канцеляриях огромнейшими перьями пишется счет. Но Октябрю стыдно за джентльменов.

– Умнейшие головы, а главное забыли!

Разве в походе на советский Архангельск в цепенеющих от жара топках британских боевых судов не были сожжены горы дорогого кардиффского угля? Разве выпущенные по этому городу шестидюймовые снаряды не стоили денег?

Другие бы записали:

– За снаряды, истраченные во время бомбардировки, имевшей целью уничтожение вашего уважаемого города Архангельска, причитается с вас рублей столько‐то, копеек столько‐то.

Но они, как видно, забыли, и Октябрь напоминает:

– Всё пишите. За всё будет уплачено.

За доставку Деникину миллиона зеленых штанов и курток пехотного образца. За танки, за длинноносую артиллерию, за бомбы, патроны и пулеметы.

Не забудьте деньги, потраченные на Колчака. Юденич у вас кое‐что призанял, не забудьте вставить. Врангель опять‐таки. Пишите так:

– Рублей – такое‐то число, копеек – такое‐то число. Не стесняйтесь. Октябрь за всё это заплатит.

Еще – джентльмены держали и кормили в своих тюрьмах порядочно советских граждан.

За то, что потратились, Октябрь уплатит. Октябрю стыдно.

Мало просят. Им следует больше. Им следует стоимость пуль, которыми расстреливали, и стоимость веревки, на которой они вешали. Припишите к счету. Заплачено будет сразу за всё

1924

Гудковская работа

День в день пищат электрические моторы, день в день ротационные машины досыта обжираются руловой бумагой, и каждое утро сотни тысяч свежих до сырости «Гудков» крапчатыми птицами разлетаются по всем железным дорогам.

И день в день, как старый хозяин голубятни, редакция провожает глазами улетающий «Гудок».

Как сделает свою работу? Расшевелит ли профработу? Ударит ли беспощадным громом над заспанной головой администратора-растеряхи?

Вагоны катятся по рельсам, на стрелках тормозят до свиста, и белый тюк валится на станционную платформу.

И скребет спину пойманный в халатности начальник, швыряет в сторону прочитанный «Гудок», но спать уже больше не будет. Уже гонит начальник вагоны в Бельский тупик Белорусско-Балтийской, уже перевозит лежащие там с 14‐го года 1300 кубов дров. Уже звонко бьет молот и скрежещет пила – работается на Сычевском тупике мост, сделано уже полотно на 8 верст, и новый рельсовый путь сверкает на целую версту. Чешись, начальник, рви на своей голове волосы, оттого что смеется над твоим пробуждением рабочий, оттого что на четвертой странице «Гудка» изображен ты в смешном и противном виде. И не будет больше начальник храпеть во все носовые приспособления, а, подталкиваемый «Гудком», будет работать.

И день в день в редакцию, в замену улетающих «Гудков», приходят письма.

Письмо первое

…С десяти фунтов олеонафту на нашей Мценск Курской водокачке много не накачаешь, и спасибо за «Черную смазку» в № 1059, по два пуда стали привозить, а раньше говорили, что больше нету, и наше учтепео с вашей за‐ метки в № 115 тоже поправилось, стали в лавку посту‐ пать товары, и даже из Москвы их целый вагон идет…

Письмо второе

…В паровозном депо Тула Курской отделение исправлено, а в столярной, где его не было, поставлена в добавление печь.

Повести из писем – четвертого, пятого, сотого

Вагоны катятся, газета валится, и раз за разом «Гудок» идет на помощь дороге и железнодорожникам.

ГИБЕЛЬ ГРАФА

Никаких картин с графьями в кинематографе Вознесенска Юза больше не показывают, а кстати, не видно и заведующего кино, который исчез вместе с этим нэповским шарлатанством, разоблаченным в № 1009.

РАСПУТАННАЯ

ПИСЬМОВОДИТЕЛЬНИЦА

И ПОВЫШЕННАЯ

СТОРОЖИХА

После гудковских заметок письмоводительницу станции Невинномысская Скопс, которая запутала дела до невозможности, распутали и уволили вовсе.

Также РКК предложила платить сторожихе Ореховой не по 3‐й категории, а по четвертой.

1924

Записки провинциала

Здравствуй, милый, хороший город Москва! Я разобью тебя на квадраты и буду искать. При системе комнату найти легко.

Совершенно непредвиденный случай! Один квадрат разбил мне морду. Било меня человек восемьсот. Главным бойцом было какое‐то туловище с женским голосом.

– Я, – говорит туловище, – не допущаю, чтоб крали примусá.

– Это не ваш! – пищу я. – И потом – это «оптимус». Мне жена дала в дорогу.

Короче говоря, она стучала по моей голове своими медными ладонями. Квадрат тоже положил на мою голову порядочную охулку.

Примус они забрали.

От квадратной системы надо отказаться. Очередной квадрат весьма неожиданно кончился большой собакой, у которой, поверьте слову, было во рту 8000 зубов, поверьте слову!

Нашел приятелей. Одолжил на ночь один квадратный аршин на полу.

– Больше, – говорят, – не можем. У нас ячейка.

– Неужели, – спрашиваю, – коммунистическая? Что‐то я за вами не слыхал никакого марксизма!

Смеются.

– Пчелиный улей, – говорят, – это дивный пример сочетания множества живых тварей на микроскопической площади. Не без помощи плотника и мы соорудили соты. Комнатушка… того, величиной с клозет, а вот посмотрите – 27 человек живет, и каждый имеет собственную шестигранную ячейку. Гостей только принимать нельзя. Но пчелы тоже ведь званых вечеров не устраивают.

По-ра-зи-тель-ные, эти мои парни!

Вчера ко мне подошел обсыпанный оружием парнюга и сказал:

– Пошел вон!

– Дорогой товарищ! – начал я хорошо обдуманную речь.

– Пошел вон! – повторил парнюга с оружейной перхотью на всем теле.

Этот склад оружия, безусловно, не получил никакого воспитания. Я снял с Лобного места (чудная жилая площадь, с часами напротив) свой чайник и ушел.

Арсенал продолжал хамить мне в спину.

Прощай, милый город Москва! Последние два дня я жил в собственном ботинке. Галки кидали мне на голову что‐то белое, пахнущее весной. Пойду себе пешком на родину. Прощай, город, милый, хороший!

1924

Катя-Китти-Кет

За 24‐й год в Москве осело 200 000 жителей.

Из газет

Имей понятие – и не осядешь.

Я, например, термолитового домика не возводил, строительной кооперации деньгами не помогал, кирпичом о кирпич, так сказать, не ударил, а вот есть же у меня комната.

Имей понятие! По приезде в пышную столицу опочил я на полу у приятеля-благодетеля. Но тут стали расцветать лопухи, пришла весна, благодетель мой задумал жениться и меня вышиб.

– Погибаешь на моих глазах! – заметил я ему. – А зовут ее как?

– Катя! Китти! Кет!

Что эта Катя-Китти наделала, невозможно передать. Три дня я страдал на сундуке своей тети. Потом не вытерпел.

– Тетя, – сказал я, – до свиданья. Спасибо за сундук, прелестный сундук, но мне предоставили в Кремле всю Грановитую палату. До свиданья, тетя.

Ночью околачивался на бульварной траве, к утру уже родился отважный план, и ноги сами понесли меня на квартиру благодетеля-приятеля.

Дверь открыла особа, заведомая Катя.

– Язва дома? – спрашиваю.

Катя-Китти-Кет не соображает.

– Дома, – спрашиваю, – язва – Николай?

– Что-о-о?

– Мадамочка, вы не беспокойтесь, я свой.

– Вам, наверно, Николай Константитича?

– Пусть Константитича.

– Нету его!

– Жалко, жалко! Коля‐то на сколько лет ушел? Неужели, – говорю, – попался и даже амнистию не применили?

Юбка в три названия похолодела.

– Вы чего хотите? Он на службу ушел. Что случилось?

Тут я сжалился.

– Пустите меня, мадамочка, в халупу вашу. Боюсь, что вы, моя симпатичная, влопались.