— Целоваться лезешь, — шипел Олько. — Подожди, я тебя поцелую!

Другой теребил жеребенка за хвост, третий становился на дыбки и передними лапами старался обнять его за шею, то лез под брюхо, промеж ног. Все урчали, а большой волк держал жеребенка за гриву.

Олько подполз на выстрел и пристроился в тени камня, но стрелять было опасно — слишком уж тесно окружили волки жеребенка. Он решил выждать — авось отлипнут.

Но игра становилась все азартней, волчата цапали жеребенка за горло, за ноги. Он бил задом, крутил головой и ржал с такой мольбой, что Олько не мог вытерпеть и выстрелил.

Большой волк и Савраска рывком кинулись вперед, будто их кто подбросил, споткнулись и отделились друг от друга. Затем волчиха и волчата скрылись в теневой стороне распадка, а жеребенок с жалобным воплем поскакал в степь. Он примчал в косяк волчий дух, и кони приготовились к защите — жеребят столкали в кучу, кобылицы встали вокруг них, косячник Буян ходил по за кругу.

Немедля Олько погнал косяк на Белое. Там Савраску заарканили и перенесли в загон. Волки сделали ему больше двадцати укусов и глубоких царапин. Осмотрев их, Урсанах Кучендаев сказал:

— О, я знаю это, знаю. Это волчья наука. — И объяснил, что такую штуку редко удается видеть человеку, обычно он видит только недоглоданные косточки пропавших жеребят, но случается она довольно часто. В летнюю пору волчицы начинают приучать подросших волчат к крупной охоте, и, если попадется теленок, жеребенок, они не торопятся его резать, а стараются угнать к своему логову. Савраску волчица увела для науки, — по укусам видно, что сама она не прикладывала к нему зубов, цапали его только волчата.

Раны жеребенку промыли раствором борной кислоты, потом его развязали, но до приезда врача оставили с маткой в загоне. Олько поскакал в Главный стан доложить о случившемся директору.

Вороной бежит лисьей, воздушной рысью, и под гору и в гору одинаково быстро. На этих холмах, в просторах этих степей выходил он свою неутомимую прыть, и для него нет здесь ничего трудного.

Олько подался всем корпусом вперед и покрикивает:

— Лети, мой конь! Лети!

Была уже ночь, когда впереди забелели конюшни. Вороной прибавил ходу, он твердо помнил привычку своего хозяина въезжать в Главный стан скоком.

Все спали. Но прогремел Вороной на мосту через Биже, и в директорском домике вспыхнул огонек, затем директор вышел на крыльцо и окликнул:

— Кто едет?

Олько остановился и, не сходя с коня, рассказал о беде с жеребенком. Степан Прокофьевич слушал, зябко поводя плечами. Он был в постели, когда раздался на мосту конский топот, и вышел наскоро: в халате прямо на нижнее белье да в туфлях-шлепанцах на босу ногу.

— Короче говоря, волки сожрали жеребенка? — прервал Степан Прокофьевич табунщика.

— Нет-нет! Жеребенок жив. Его надо показать доктору.

— Завтра приедет.

Дав Вороному небольшой роздых, Олько помчался обратно. А Степан Прокофьевич оделся как следует, прошел в изолятор и сказал дежурившему там Орешкову, что завтра нужно послать к Каменной гриве охоту на волков. Потом огонек в директорском доме погас. Но не прошло и часа, как снова вспыхнул, на улице снова показался директор и скрылся в конюшие.

— Что опять случилось? — тревожно встретил его Павел Мироныч.

— А я пришел вас спросить, что случилось.

— У нас?.. Ничего. Сегодня живем без происшествий.

— Недавно жеребята ржали.

— Поржали и перестали. Жеребята — что ребята, тихо жить не могут.

— Знаю. Но у меня такие уж глупые уши… Заржут, ударят копытом чуть погромче, загудит машина — обязательно проснусь.

— Но разве обязательно подниматься, идти узнавать, отчего ржут, кто едет? При машинах, при конях есть ведь люди.

— Если не узнаю — не засну. Лучше встать, проведать, чем до утра ворочаться с боку на бок.

Степан Прокофьевич подал зоотехнику руку, тот крепко стиснул ее:

— Спокойной ночи, долгого сна! Услышите что — и не собирайтесь вставать. Не обижайте меня. Встанете — я буду думать, что вы не доверяете мне.

— Это уж совсем лишнее, чтобы еще вы из-за моих глупых ушей страдали.

Степан Прокофьевич ушел и заснул с твердым намерением не вставать до утра, но вот снова ржанье, и у него снова вспыхнул огонек; прошумела машина — и опять огонек.

К Каменной гриве пришла машина с полным кузовом народу. Видя, что все с ружьями, Колтонаев спросил:

— Кого убивать собрались?

— Волков.

— Убивать-то волков надо, только волк не ждет, когда убивать его приедут. Олько в волка стрелял, у волчьей норы был… И теперь волка там не ищи. Волк теперь далеко.

Это было резонно, но все же волчий распадок окружили и постепенно сошлись у норы. Она была пуста. Но кругом…

— Ай, бож-же, что наделали, окаянные! — вырвалось у Степана Прокофьевича.

Кругом валялись птичьи крылья, перья, пух, разные кости, три цельных бараньих черепа с большими рогами.

— Добро-то наше ведь… — сказал один из охотником, склонясь над черепом со знакомыми рогами.

— Чье же больше… — отозвался другой.

Охотники были из табунщиков, чабанов, гуртоправов, все имели урон и теперь припоминали его: жеребята, телята, бараны.

— Сосчитали? Ну, делите ваше добро, забирайте и поехали! — Степан Прокофьевич сердитым пинком подшвырнул к ногам охотников один из черепов, затем быстро пошел из распадка.

Олько пристроился рядом с ним в ногу. Он чувствовал себя безгрешным, почти героем: прямо из волчьих зубов вырвал Савраску — шутка ли! Остальные молча, пристыженные, брели сзади гуськом.

При выходе из распадка Олько заметил, что впереди на кургане колыхнулась трава, хотя было полное затишье. Он схватил Степана Прокофьевича за рукав. Оба остановились. Трава снова колыхнулась, и над ней поднялся худой, головастый волчонок. Он стоял мордой к охотникам, но не замечал их: ленивая полусонная зевота широко раздирала ему пасть, спина изгибалась в сладких потягунюшках, и было это так по-человечьи, даже по-детски, что охотники позабыли на миг о ружьях. Волчонок между тем проснулся окончательно, заметил людей, вздрогнул, быстро повернулся, начал удирать. Но тут Олько выстрелил, и волчонок упал замертво.

Обшарили весь курган — больше ни волков, ни волчьих следов — и пустились в догадки, почему не ушел этот волчонок с семьей.

— Мать с перепугу забыла его, — сказал Олько. — Когда я пальнул, волчата разбежались кто куда.

Ему возразили:

— Тогда позабыла — ладно, а почему потом не пришла?

— Совсем позабыла. Волки не умеют считать.

— Хо-хо, не умеют, — засмеялся Хихибалка. — Ты не знаешь волков. Вот его спроси, — он сунул в бок локотком молодого и не по летам важного чабана в огромной бараньей шапке. — Он скажет, как еще умеют-то. У тебя сколько баранов пересчитали? Двух. О-го! Ха-ха! Ну, скоро всех перечтут.

Но Олько хотел знать без шуток, придет или не придет волчица за волчонком.

— Спрячет других и придет. Не дремли! Из волчонка сделаешь папаху, из волчицы — доху, — утешал его Хихибалка.

— Нет, не придет. Она его нарочно оставила, — сказал чабан в бараньей шапке.

— Нарочно? Зачем? — удивились все.

— На убой… Задержать нашу охоту.

— Хо-хо! Вот новость… Хи-хи! — закатился Хихибалка.

— Кому новость, а кому… — молодой чабан презрительно сплюнул.

Говоря по правде, он мало знал волков, ни одного еще не убил, — вот и шапка баранья, — но потому, что волки досаждали ему больше, чем другим, самую жирную добычу выхватывали из его отары, считал себя знатоком волчьих повадок. Кроме того, ему было завидно, что у Олько папаха будет волчья, и, чтобы скрыть зависть, больше важничал.

— Может, она, волчица-то, письмецо тебе прислала — оставляю волчонка на шапку, негоже такому молодцу ходить в бараньей? Олько не в свое дело сунулся. Тебе стрелять надо было, — донимал чабана Хихибалка.

— Ты дурак! — чабан окончательно рассердился.

— Слыхивал. Нас это не берет. Скажи покрепче, — тараторил Хихибалка, действительно ничуть не обижаясь. — Другой твою шапку будет носить — как можно? Ты останься здесь, а придет волчица — цоп за хвост и спроси, кому пожертвовала волчонка.