Если предположить, что производительность труда при социализме будет выше, чем при любом другом строе, то, как можно ограничивать это утверждение, заявляя, что оно верно только при определенных исторических условиях, которых никогда ранее не было? Почему время должно созреть для социализма? Можно было бы понять утверждение, что до XIX века люди просто не наткнулись на эту счастливую идею или что она все равно не могла быть реализована ранее, даже если бы до нее кто-то и додумался. Но почему данный народ по дороге к социализму должен пройти все стадии эволюции, если он уже знаком с идеей социализма? Можно понять утверждение: народ не дозрел до социализма до тех пор, пока большинство враждебно социализму и не хочет иметь с ним ничего общего.

Однако трудно понять, почему "нельзя с определенностью утверждать", что время уже приспело, "когда пролетариат образует большинство народа и когда это большинство проявляет волю к социализму" [321*]. Разве не логично утверждение, что Мировая война отбросила назад развитие и тем самым затормозила продвижение к социализму? "Социализм, т. е. общее благосостояние на уровне современной цивилизации, становится возможным только благодаря громадному развитию производительных сил, которое принес капитализм, благодаря непомерности созданного капитализмом и сосредоточенного в руках класса капиталистов богатства. Государство, которое растрачивало это богатство на бессмысленную политику, такую, как безуспешные войны, не создает благоприятных условий для скорейшего распространения благосостояния среди всех классов" [322*]. Но, конечно же, те, кто верит в способность социализма умножить производительные силы, видят в военных разрушениях еще одну причину для ускорения его прихода.

На это Маркс отвечает: "Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, а новые, более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества" [323*]. Но этот ответ предполагает, что то, что следовало продемонстрировать, уже доказано: социалистическое производство будет более производительным, и социалистическое производство есть "высший этап", т. е. соответствует более высокой стадии общественного развития.

Сегодня почти всеобщей стала уверенность, что история ведет к социализму. От феодализма через капитализм к социализму, от господства аристократии через господство буржуазии к пролетарской демократии -- примерно так люди представляют себе неизбежное развитие. К обетованию о том, что социализм есть наша непременная судьба, многие относятся с радостью, другие принимают его с сожалением, и только немногие мужественные души -- с сомнением. Эта схема эволюции была известна и до Маркса, но только Маркс развил ее и сделал популярной. Кроме того, Маркс сумел встроить ее в философскую систему.

Изо всех великих систем немецкой идеалистической философии только системы Шеллинга и Гегеля оказали прямое и устойчивое воздействие на формирование отдельных наук. Из Шиллинговой философии природы выросла спекулятивная школа, некогда столь превозносимая и уже давно позабытая. [283] Гегелевская философия истории месмеризировала целое поколение немецких историков. [284] Люди по гегелевским рецептам писали всеобщую историю, историю философии, историю религии, историю права, историю искусства, историю литературы. Эти произвольные и зачастую эксцентричные эволюционные гипотезы также позабыты. Школы Шеллинга и Гегеля довели философию до полного ничтожества и лишили ее уважения, реакцией на что стало отрицание в естественных науках всего, кроме экспериментов и лабораторных анализов. Гуманитарные науки отклоняют все, что не является сбором и обзором источников. Наука ограничила себя исключительно сферой "фактического" и отвергла всякий синтез как ненаучную деятельность. Импульс к тому, чтобы еще раз пронизать науку духом философии, должен был прийти со стороны -- из биологии и социологии.

Из всех созданий гегелевской школы только марксистская теория общества была обречена на долгую жизнь. Но ее место было за пределами науки. Идеи Маркса как указующие направление исторических исследований оказались совершенно несостоятельными. Все попытки написать историю в соответствии с Марксовой схемой провалились. Исторические работы ортодоксальных марксистов, как Каутский и Меринг, не дали ничего нового и оригинального. [285] Это оказался только пересказ результатов, добытых другими, попытка увидеть мир через очки марксизма. Но при этом влияние марксистских идей распространяется далеко за пределы круга ортодоксальных молодых последователей. Многие историки, которые в политическом отношении никак не являются марксистскими социалистами, очень близки к этим идеям в своем понимании философии истории. Но как раз влияние Маркса вносит путаницу в их работы. Использование таких неопределенных выражений, как "эксплуатация", "стремление капитала к прибавочной стоимости" и "пролетариат", затуманивает взор и мешает беспристрастной оценке материала. Идея, что вся история есть просто подготовка к социалистическому обществу, толкает историков к искаженному толкованию источников.

Представление, что господство пролетариата должно прийти на смену господству буржуазии, основывается большей частью на том обозначении сословий и классов, которое распространилось после французской революции. Люди назвали французскую революцию и те изменения, которые она принесла в разные государства Европы и Америки, освобождением третьего сословия и полагали при этом, что теперь настала очередь четвертого сословия. Здесь важно не проглядеть тот факт, что понимание победы либеральных идей как классового триумфа буржуазии и толкование эпохи фритредерства как эпохи господства буржуазии предполагают, что все элементы социалистической теории общества уже доказаны. Но здесь перед нами немедленно возникает другой вопрос: следует ли считать, что то самое четвертое сословие, чей черед, как предполагается, уже наступил, и есть именно пролетариат? Не будет ли столь же или еще более оправданным видеть в нем крестьянство? Маркс, конечно, не мог сомневаться по этому поводу. Он считал решенным делом, что в сельском хозяйстве малые фермы будут вытеснены крупными предприятиями, а безземельные крестьяне станут батраками латифундистов. Теперь, когда теория о неконкурентоспособности среднего и мелкого крестьянства давно похоронена, возникает проблема, на которую марксизм ответить не может. Протекающая на наших глазах эволюция позволяет предположить, что господство должно перейти скорее не к пролетариату, а к крестьянству [324*].

Но и здесь решение должно основываться на суждении об эффективности двух социальных порядков: капиталистического и социалистического. Если капитализм не является порождением ада, как это представляется в социалистических карикатурах, если на деле социализм не является идеальным обществом, как это утверждают социалисты, тогда вся доктрина рушится. Дискуссия все время возвращается к той же точке, к фундаментальному вопросу: действительно ли социализм обещает более высокую производительность общественного труда, чем капитализм?

Раса, национальность, гражданство, принадлежность к сословию -- все это непосредственно влияет на действия людей. Вопрос о том, объединяет ли партийная идеология всех людей одной расы или одной национальности, всех граждан государства или членов сословия, не имеет значения. Сам факт существования рас, наций, государств или сословий в определенном смысле направляет действия людей, принадлежащих к данной группе, даже в отсутствие идеологии, общей для группы. На мышление и действия немца воздействует тот духовный склад, который он приобрел как член немецкой языковой общности. И здесь неважно, влияет ли на него идеология националистической партии. Будучи немцем, он мыслит и действует иначе, чем румын, мышление которого определяется историей румынского, а не немецкого, языка.