Небольшие ссоры в Лондоне казались уже очень далекими. Я глубоко втянул в себя воздух, и мы прошли на кухню. Недопитая бутылка вина стояла на столе.

— Завтра все будет преотлично, Эм, — я налил два стакана и поднял их. — Это за нас.

— Но эти звуки… — передернула плечами она. — Здесь не может быть рядом никакого ручья. Мы находимся в милях от реки, и здесь нет никакого признака воды.

— Собирается дождь. Сейчас будет сильная гроза. Это что-то типа предвестника.

— Да не успокаивай ты меня этим, — она с трудом улыбнулась. — Ты слишком хорошо знаешь…

— Ну, может быть, это какой-то колодец…

Эмма поставила стакан.

— Скорее всего, это похоже на звуки из-под земли, — последовал ответ. — Как будто кто-то там попал в ловушку.

Наконец мы пошли спать в комнату рядом с той, где поселили Мартина. Я думал про завтрашний день, когда мы поедем в Сен-Максим, загрузимся там всякими приспособлениями, едой, туалетными принадлежностями, мороженым, напитками, словом, всем, чего нам не хватало. Посмотрим, сможем ли взять напрокат где-нибудь велосипеды и купить ракетки, чтобы играть во дворе в бадминтон. Все те вещи, о которых невозможно и думать в начале отдыха, в начале нашего первого, как я осознал, реального шанса выйти из состояния напряжения. Это всепоглощающее стремление работать, убежденность, что все это очень важно — быть рабом времени, — все это наконец-то осталось позади. Мы прикончили остатки вина.

Эмма была в ночной рубашке: легком произведении из кружев, женственном и очаровательном, но укуталась до головы в этой душной комнате.

Я разделся до трусов и уставился на нее:

— Тебе совершенно не нужны эти тряпки.

Жара просачивалась через крышу, и пот бежал у меня между лопатками. Дождь приближался, и мы видели танцующие вспышки молнии в темноте.

— Что ты имеешь в виду? Тебе не нравится?

— Нравится, конечно. Но, знаешь… Я озябла, — сказала она.

— Озябла?

— Внутри.

Я знал, что лучше не спорить. Ночью мы снова становимся произведением своих родителей. Мое детство там, в Пенсильвании, прошло в атмосфере разрушенной семьи, с отцом, приходящим от случая к случаю, в то время как мама с трудом тащила младших Фрилингов, двоих парней и девчонку, работая на износ в финансовом отделе магазинов „Димант“. Эмма же была единственным ребенком, сама себе на уме, оберегаемая любовью и стабильностью родителей в Хэмпшире, в Англии, где ее отец-полковник вышел в отставку.

„Джим, мальчик мой, Джим, мальчик мой, — услышал я предостерегающий голос мамы, хотя она умерла уже два года назад, — всегда уступай даме. Не важно, что они говорят, не спорь с ними, сынок. Ты понял, Джим?“ — и, когда я кивнул, она обняла меня.

Все же я надел пижаму и лег в кровать истекать потом рядом со своей прекрасной женой.

Эмма откинула одеяло и лежала под простыней. В комнате с открытыми окнами, но закрытыми жалюзи и сетками от мошкары было невыносимо душно. Через щели полыхали молнии.

— Я открою жалюзи? — спросил я.

— Нет, прошу тебя. Я хочу, чтобы они были закрыты.

Словно она боялась, что кто-нибудь станет заглядывать внутрь. Мы однажды испытали это, в гостинице на Корфу, когда дурачились в постели и увидели за окном парня, эдакого Подглядывающего Тома.

— Хорошо.

Мы лежали в кровати рядом друг с другом и прислушивались к раскатам грома, к шторму, разыгравшемуся над холмами. Я протянул руку, чтобы подбодрить ее, и попытался поцеловать. Она нервно ответила на мой поцелуй.

— Не сегодня, — попросила она. — Я слишком нервничаю с этим штормом.

— Что случилось? Почему тебе не нравится это место?

— Не знаю, — это было все, что она могла сказать в ответ.

— Дорогая, давай поспим немного, — прошептал я. — Завтра все покажется иным.

Вдалеке вспыхивали и сияли молнии, воздух раскалился. Должно быть, мы все вымотались, слишком устали, чтобы жаловаться после такой долгой поездки на юг: Ле-Ман, Тур, Пуатье, Лимож, Понтобан — дорожные указатели проносились у меня в голове, пока мы лежали в темноте. Я хотел так много объяснить, сказать ей, как она мне нужна.

— Эмма?

Но она уже отвернулась и отключилась.

Я стал думать о завтрашнем дне: свежий хлеб из деревни, поездка куда-нибудь на реку, чувство свободы, ощущение того, что между нами все хорошо, теплое солнышко после дождя, то, за чем мы и приехали… и медленно засыпал.

— 4 —

Крик раздался в три часа утра. Меня разбудил дождь, который пришел на смену грому и теперь барабанил по крыше. Темно — хоть глаз выколи. Деревянные жалюзи поскрипывали. Я помню, что сначала сел на кровати.

— Эмма!

Но она спала как убитая, вымотавшись за день. Зашевелилась, но не проснулась, а я не хотел будоражить ее.

И все же я слышал в ночи какой-то шум, будто рядом с домом кричало попавшее в беду животное. Могу поклясться в этом.

Окончательно проснувшись, я понял, где нахожусь. В Авероне, в доме посреди полей. Зарницы на короткое мгновение осветили спальню через щели в жалюзи. Затем опять непроглядная тьма. Я протянул руку к настольной лампе.

Пальцы нащупали выключатель. Лампа не работала.

Еще один раскат грома, а за ним зарница заставили меня задуматься, что же я все-таки слышал. Я поискал край кровати, свесил ноги, на ощупь прошел к двери, к выключателю на стене.

Света нет. Видимо, шторм повредил линию электропередачи. Я знал, где найти фонарь: в отделении для перчаток в машине, которую мы от усталости не смогли загнать в захламленный гараж. Я удивился, что от таких раскатов грома, проносившихся над долиной, дети не прибежали к нам. Наверное, их так измучили два дня, проведенные в пути, что они спят как убитые. Я растерянно стоял в темноте, вспоминая бесконечные аллеи деревьев, свист ветра в окнах машины, стоянки, где продавали арбузы и абрикосы. Вчера.

Воздух стал лишь чуть-чуть прохладнее. И ни зги не видно. С какой стороны двери ручка? Я нащупал ее и вышел в коридор. Дверь в комнату Мартина распахнута, и мне показалось, что я разглядел очертания его тела в кровати, пока продвигался к выходу. Ключ все еще торчал во входной двери, я открыл ее, направляясь к нашему „форду-сьерра“. Господи, там лило как из ведра. Зигзаг молнии раскроил небо прямо над моей головой, и в ее свете я увидел „сьерру“, на которую, как в мойке, лились потоки воды. Пока я стоял в нерешительности в дверях, меня окатила стена воды с карниза, подхваченная порывом ветра. Пижама промокла.

— Господи! — Я закрыл дверь и ретировался.

Я вернулся в прихожую, потерянный, с трудом ориентируясь в темноте, мокрый и дрожащий. Спотыкаясь, прокладывал я путь обратно в спальню.

— Джим? Ты где? Где ты был? — Эмма сидела в кровати, разбуженная ливнем.

— Я здесь, дорогая. Там ужасный шторм.

Она протянула руку и дотронулась до меня, затем провела рукой по моей пижаме:

— Что случилось? Ты весь промок. Твоя пижама?..

— Я ходил за фонарем. Света нет.

— Нет?

— Шторм. Наверное, где-то линию оборвало.

— А дети?

— С ними все в порядке. Они спят.

— Но они не спят в такую грозу. По крайней мере, не в такой шторм, как этот. — Новая вспышка молнии, и я увидел ее лицо, похожее в тот момент на лик Медузы Горгоны. — Зачем ты выходил на улицу?

— Дорогая, я не выходил. Я только дошел до двери. Мне нужен был фонарь.

— Фонарь?

— Он у нас в машине.

— Подожди, пока стихнет гроза.

Я вспомнил, зачем мне нужен был фонарь:

— Мне показалось, что я слышал крик.

Даже в темноте я почувствовал, как напряглась Эмма:

— Джим, иди проверь их.

Я чувствовал, что она дрожит.

— Я уже проверил. Я заглянул в комнату Мартина.

— Что он сказал?

— Ничего. Он крепко спит.

Я слышал, как в ее голосе зазвучала тревога:

— Он никогда не спит в такую грозу. Ты же знаешь.

Еще один раскат грома. Снова вспышки, на этот раз зигзагообразные, и дождь припустил с новой силой. Мы слышали, как он заливает внутренний дворик. Дом, наше праздничное жилище, оказался под водой и сотрясался от грома.