— Я хотел бы побеседовать с вами, мистер Скелтон, — сказал Элейн. — Все остальные, — он повернулся к оркестрантам и осветителю, — могут быть свободны. Вас известят, когда понадобятся ваши показания. Еще раз сожалею, что пришлось задержать вас так надолго. Всего хорошего.

Официанты и электрик ушли сразу. За ними разом поднялись музыканты.

— А как будет с Бризи? — спросил Хэппи Харт.

— Он крепко спит, но его придется разбудить. Я прослежу, чтобы его доставили домой.

Харт потоптался на месте и посмотрел на свои руки.

— Не знаю, что вы думаете, — сказал он, — но он в порядке. Я имею в виду Бризи. Хочу сказать, что он взвалил на себя чересчур тяжелую ношу. Он очень нервный. Страдает бессонницей. И принимал лекарство от нервов. Но у него все на месте.

— С Риверой он был в хороших отношениях?

— В хороших. Точно. Они ладили. — Музыканты заговорили разом, перебивая друг друга. Харт добавил, что Бризи был очень внимателен к Карлосу и здорово помог ему в Лондоне.

Все, кроме Скелтона, горячо поддержали слова Харта. Барабанщик стоял в стороне от своих коллег. А те смотрели на него. У высокого смуглого Скелтона были узкие глаза и длинный нос, маленький рот и тонкие губы. Он немного сутулился.

— Ну, если пока все, — с тревогой в голосе сказал Хэппи Харт, — то спокойной ночи.

— Мы записали все адреса, Фокс? Прекрасно. Благодарю вас. Спокойной ночи.

Оркестранты с инструментами в руках гуськом вышли. В прежние времена, когда такие заведения, как «Метроном», «Квэгс» и «Хангериа», работали до двух ночи, музыканты играли до закрытия, а потом, случалось, подрабатывали на вечеринках в частных домах. Все были лондонцами и принадлежали к той категории людей, что с бледными лицами и синевой на подбородке возвращаются домой, когда струи воды из громадных шлангов уже окатывают Пикадилли и Уайтхолл. Дети ночи, они спокойно укладывались в свои постели, когда на улицах уже дребезжали тележки первых молочников. Летом раздевались на рассвете под пронзительный гвалт воробьев. С таксистами, дежурными в туалетах, официантами и швейцарами они разделяли профессиональное разочарование в роде человеческом.

Элейн проводил их взглядом, затем кивнул Фоксу. Тот подошел к Сесару Бонну и Дэвиду Хану, которые томились у дверей кабинета.

— Джентльмены не возражают пройти к себе в кабинет? — осведомился он. Двое вместе с Фоксом скрылись за дверью.

Элейн повернулся к Скелтону.

— Итак, мистер Скелтон.

— Что за причина задерживать меня? — спросил Скелтон. — У меня, как у всех, есть дом. И, черт меня побери, если я чем-либо могу быть вам полезен.

— Очень сожалею. Мы доставляем вам неудобства, я понимаю, но помочь нам вы можете.

— Не вижу, каким образом.

Дверь конторы открылась, и из кабинета вышли два констебля, между которыми, подобно неуклюжей кукле висел Бризи Беллер. В лице ни кровинки, глаза полуоткрыты. Он дышал с хрипом и, словно обиженный ребенок, издавал жалобные звуки. За этой компанией шел доктор Кертис. Бонн и Хан наблюдали за процессией из кабинета.

— Все в порядке? — спросил Элейн.

— Да. Осталось только запихнуть его в пальто.

Полицейские поддерживали Бризи, пока доктор с трудом напяливал на него тесное, облегающее фигуру пальто. Во время этой операции дирижерская палочка Бризи упала на пол. Хан подошел и поднял ее.

— Вы не представляете, — сказал он, печально глядя на палочку, — как он был хорош. Сейчас на него больно смотреть.

Доктор Кертис зевнул.

— Эти ребята уложат его в постель, — сказал он. Если во мне больше нет нужды, то я пошел, Рори.

— Счастливо, — попрощался Фокс и вернулся в кабинет. Полицейские, волочившие Бризи, удалились.

— Замечательная картинка для соседей, — зло сказал Скелтон, — видеть, как первоклассного дирижера тащат домой двое лбов из полиции.

— Они будут очень тактичными, — отозвался Элейн. — Присядем?

Скелтон сказал, что уже насиделся до онемения седалища.

— Бога ради, давайте приступим к делу. С меня достаточно. В чем вопрос?

Элейн вынул записную книжку.

— Вопрос о дополнительной информации, — сказал он. — Мне думается, вы можете ее дать. И давайте действительно приступим к делу.

— Почему я? Мне известно не больше, чем другим.

— Неужели? — неопределенно проговорил Элейн и посмотрел на потолок. — Как вам нравится в качестве барабанщика лорд Пестерн?

— Бездарь. Что из того?

— Другие тоже так считают?

— Да, естественно. Дешевый трюк. Потому что Беллер — сноб. — Скелтон сунул руки в карманы и принялся расхаживать взад-вперед, как будто обуреваемый негодованием. Элейн ждал.

— Когда случается что-то наподобие сегодняшнего, — громко заговорил Скелтон, — сразу становится видно, как все прогнило. Я не стыжусь своей работы. Да и с какой стати мне стыдиться, черт возьми? Работа непростая, но мне нравится. Приходится попотеть, и не слушайте, если кто-то говорит вам, что даже в самой хорошей музыке, которую мы играем, ничего нет, — он говорит ерунду. В ней много чего есть. Ум и нелегкие раздумья стоят за каждой вещью.

— Я ничего не понимаю в музыке, — сказал Элейн, — но мне думается, что с технической точки зрения вашу музыку можно назвать чисто интеллектуальной. Или я несу вздор?

Скелтон пристально посмотрел на Элейна.

— Вы недалеки от истины. Конечно, многое из того, что нам приходится исполнять, — мусор. Им, — он кивнул головой в сторону ресторана, — это нравится. Но есть совсем другие вещи. Доведись мне выбирать работу, я стал бы последователем Маккоя. В стране, где жизнь устроена по-человечески, это несложно. И я смог бы сказать: «Вот что я могу, и это лучшее из того, что умею» — и пойти по верному пути. Я коммунист, — во весь голос заявил он.

Элейн вдруг совершенно отчетливо увидел перед собой лорда Пестерна, промолчал, и Скелтон заговорил снова:

— Понимаю, что работаю на самую гнилую часть общества, но что я могу изменить? Такова моя работа, и я обязан ее выполнять. Ну а это дело! Старый, дошедший до точки наркоман позволяет лорду делать из себя дурака на моих инструментах, да еще они на пару придумывают какие-то заплесневелые фокусы! Могло ли мне такое понравиться? Где же тогда мое самоуважение?

— Как оно все получилось? — спросил Элейн.

— Бризи придумал это, потому что…

Скелтон замолчал и подошел к Элейну.

— Слушайте, какой помощи вы от меня ждете? Что вы хотите?

— Как и лорд Пестерн, — чуть ли не весело сказал Элейн, — я хочу знать правду. Беллер, по вашему утверждению, придумал это, потому — что?

— Я вам уже сказал: Беллер — сноб.

— А остальные согласились?

— У них нет никаких принципов. Да-да, конечно, согласились.

— А Ривера, например, не возражал?

Скелтон густо покраснел.

— Нет.

Элейн увидел, как оттопырились карманы Скелтона — он сжал кулаки.

— А почему?

— Ривера обхаживал девицу. Приемную дочь Пестерна. Хотел выглядеть героем в глазах старика.

— И это вас очень разозлило, верно?

— Кто это сказал?

— Беллер.

— Он?! Еще один продукт так называемой цивилизации. Вы только посмотрите на него.

Элейн спросил, знал ли Скелтон об употреблении Беллером наркотиков. Скелтон, казалось, разрывавшийся между желанием фанатика выговориться и какими-то опасениями, сказал в конце концов, что Бризи — дитя своего времени и обстоятельств. Он побочный продукт циничного и обезверившегося общества. С губ барабанщика слетали готовые лозунги. Элейн слушал, наблюдал и чувствовал, как растет его интерес.

— Мы все знали, — говорил Скелтон, — Бризи принимает лекарства, чтобы поддерживать себя в форме. Даже он знал об этом — лорд Пестерн. Он все пронюхал и, думаю, догадывался, где Бризи их достает. Можете мне поверить. Бризи перепробовал их прорву. Горазд был на всякие выдумки. Немного болтлив. Зато всегда умел нас убедить. Занимался какими-то темными делишками с этим даго.

— Риверой?

— Именно. Бризи любил дурацкие шутки. Мог вставить кому-нибудь в сакс пищалку или тайком засунуть маленький колокольчик под крышку рояля. Как ребенок. Однажды между клавишами аккордеона напихал бумагу, так что играть на нем стало невозможно. Естественно, перед репетицией. Ривера явился во всем блеске, волосы в бриолине, и заиграл. Ни звука. Бризи ухмыльнулся так, что его лицо разъехалось на две части, а ребята захихикали… Вам хорошо смеяться. А Ривера перевернул все вверх дном: дрожал от злости и орал, что уходит из оркестра. Бризи пришлось пуститься во все тяжкие, чтобы его удержать. Такая была история.