На западном фронте, летом 17-го года, американцы громили перед наступлением немцев по расчету одно тяжелое орудие через каждые пять шагов, и это на протяжении километра… Такой роскоши не могли себе позволить и немцы, а уж о нас и говорить нечего.

Все это были причины общие, а были и частные, наши местные.

Сейчас давно уже сделаны точные подсчеты сравнительного вооружения германской и нашей армий в Великую войну. Выведены, конечно, и проценты. Я их не знаю и достать мне их здесь неоткуда.

Но не говоря о 15-м годе, когда у нас были одни винтовки, с ограниченным числом патронов (были части, где и винтовок не было), впечатление рядового, строевого офицера летом 16-го года было такое, что наше вооружение по отношению к немецкому составляло приблизительно 1 к 3.

Немецкие аэропланы летали над нами по 2 раза в день аккуратно. Русских почти не было видно.

При всей доблести и искусстве наших артиллеристов, на 10 немецких выстрелов, приходилось по 3 и по 2 наших.

Всякие мелкие неприятности траншейной войны: минометы, бомбометы, траншейные орудия, все это было у них в изобилии, а у нас только еще вводилось. Пустим мы к немцам мину, из одного имеющегося у нас миномета, а они нам ответят из 5. На 5 ихних мин, по правилам войны, следовало бы ответить 10-ю, а у нас их нет. Поневоле приходилось молчать и «кушать».

И создавалось в массе офицеров и солдат такое настроение, что с австрийцами «хамить» должно и можно, а с немцами «хамить» нельзя, все равно всегда останемся в накладе мы сами, а не они…

Исключительно благодаря подавляющему превосходству их вооружения, законное уважение к неприятелю, переходило временами, «в «почтение», а это плохой фактор победы.

Единственно когда мы были вполне в себе уверены, это когда нужно было «сидеть». Раньше «стояли» грудью; мы «лежали» и «сидели» грудью, сидели под самым убийственным, самым жестоким, самым разрушительным огнем, сидели до потери половины состава… А если бы довелось пойти в атаку, не на машины, а на живых людей, это тоже было бы не плохо… Но плохо было то, что это почти никогда не удавалось…

При таких условиях известие о предстоящих атаках, было встречено, прямо скажу, холодно. Об этом открыто не говорили, говорить о таких вещах было непринято, но в глубине души на успех надеялись мало. Ясно было, что если не дадут настоящей артиллерийской подготовки, а на нее надежда была плохая, то мы немцев, не только не прорвем, а просто до них не дойдем…

На позиции Шельвов — Свинюхи — Корытница, наши и немцы стояли друг против друга уже несколько месяцев.

Еще до нас предпринимались атаки и с нашей и с немецкой стороны и все были неудачны.

От деревень кое-где только торчали печные трубы. Местность с нашей стороны была изрыта вглубь версты на 3.

Параллельно 1-ой линии тянулись десятки траншей, с интервалом шагов на сто друг от друга, глубоких, с блиндажами, но в это время уже порядочно запущенных и загаженных. Все они пересекались бесконечными, узкими, извилистыми ходами сообщений. Получался целый лабиринт, разобраться в котором было нелегко.

То там, то сям торчали из земли деревянные крестики из палок и из досок, некоторые совсем свеженькие, некоторые уже готовые упасть… Кое-где чернильным карандашом надписи, от старых дождей трудно разбираемые…

Кажется, 1-го сентября заступили на позицию. В первую линию стали Преображенцы и Егеря. Преображенцы — справа, Егеря — слева. В резерве за Преображенцами стали мы, за Егерями — Измайловцы.

Справа от Преображенцев, ближе к Шельвову, стала на позицию 2-я дивизия.

На 3-е сентября была назначена атака Преображенцев и Егерей. В 6 часов утра началась артиллерийская подготовка. В 3 часа дня назначено было атаковать.

Как и опасались, подготовка была далеко не такая, как та, о которой носились слухи. Никакой дополнительной артиллерии нам не дали.

На участке наступавшей бригады начал стрельбу Гвардейский Тяжелый Дивизион, две батереи доблестного рыжебородого Януария Вешнякова, брата нашего, не менее доблестного, Михаила Сергеевича, в то время уже убитого, и наша 1-ая Гвардейская бригада, 6 легких батарей, бивших 3-дюймовыми гранатами, дававшими воронки глубиной в аршин.

Грохот получался внушительный, но эффект, конечно, слабый. Над немецкой линией они поднимали облака пыли. Но разрушить трехдюймовками долговременные немецкие укрепления, блиндажи в несколько накатов бревен, с саженными настилами земли, было и думать нечего.

Вся надежда была на тяжелые пушки Януария Вешнякова. Но что мог сделать Януарий с 8-ю пушками на фронте целой бригады?

Одна из Вешняковских батарей стояла как раз за нашим 3-м батальоном.

После 8-часового грохота, в полуобалделом состоянии, с шумом в ушах (многие забывали держать рот открытым и ваты в уши тоже не клали), мы все офицеры батальона отошли немного в сторону, поднялись на самое высокое место, откуда немецкие позиции были довольно хорошо видны. Но ни простым глазом, ни в бинокль ничего разобрать было нельзя. Над всей немецкой линией стояло густое сплошное облако пыли.

День выдался солнечный и совершенно безветренный.

Было 2 1/2 часа дня.

Ровно в 3 часа вся наша артиллерия замолчала, как отрезала. С нами был телефонист с аппаратом, который был связан с батальонным телефоном, а тот, в свою очередь, со штабом полка.

Через 5 минут слышим:

— Вашесбродие, из штабу передают — Преображенцы и Егеря пошли!

Мы все сняли фуражки и перекрестились:

— Господи, дай Бог!

Что «пошли», мы и сами почувствовали по бешеной стрельбе, которая началась по всей немецкой линии. Винтовочные пачки, затакали пулеметы, шрапнель над первой линией и несколько тяжелых батарей, которые сразу же стали бить по ближним и по дальним резервам, т. е. по нас.

Несколько двухсаженных фонтанов земли взлетели к небу совсем близко.

Но мы все были в таком состоянии, что далее не пошевелились, а стоя во весь рост, прильнув к биноклям, изо всех сил старались разглядеть и понять, что там впереди делается.

Около наших ног, не отпуская трубки лежал телефонист. Голос у него прерывался. Видно было, что волновался он не меньше нашего.

— Вашесбродие, Преображенцы остановились!..

По сразу изменившемуся характеру стрельбы, прямо перед нами, стало ясно, что там творится что-то для нас скверное.

— Боже Ты мой, Господи, опять неудача!

Так прошло минут пять. Вдруг снова голос телефониста, на этот раз радостный:

— Вашесбродие, из штабу передают — Егеря дошли и заняли окопы!

И сразу же на душе стало легко и захотелось туда бежать.

Передали эту радостную весть по полкам нарочно, или узнали сами, как, мы, но через минуту весь верстовой четырехугольник резервов, Измайловцы и мы, стали бешено кричать. Измайловцы начали, мы подхватили:

— Кавалерия, кавалерия!!!

Рев был дикий, радостный, оглушительный… Ни на каких смотрах и парадах так никогда не кричали.

Слева, внизу, в лощине, довольно близко от нас, стоял спешившись какой-то кавалерийский полк. Кажется, Мариупольские гусары. Мы тогда в первый раз их заметили.

Видно этого крика они только и ждали. Выскочили вперед офицеры. Слабо донеслась до нас команда: — По коням! Садись! Рысью ма-арш! — Эскадроны один за другим двинулись и сразу же перешли в галоп. Но еще не выходя из нашего поля зрения, вдруг сбивчиво остановились, покрутились на месте и полным ходом пошли назад.

К этому времени прекратился и крик.

Заняли ли Егеря первую линию немецких окопов и были выбиты, или просто не смогли до нее дойти, как Преображенцы, но стало ясно, что радость была преждевременна, что никакой победы нет, и что кавалерии там делать нечего.

Сердце у нас опять упало, и на этот раз окончательно. Через полчаса стало известно, что атака была отбита по всей линии и у Преображенцев и у Егерей и что потери большие.

Среди офицеров несколько раненых, а убиты у Преображенцев Малевский-Малевич, брат полкового адъютанта Петра Малевского, а у Егерей молодой князь Оболенский.