— А я не желаю слушать, — сказал вдруг Гжиба. Нагнув голову, он враждебно смотрел на Вершинина.

— Ну и пожалуйста, — вырвалось у Миши.

— Ишь, расхвастался, — заговорил охотник тем же презрительным тоном. — Тайгу они оборудуют, машины сюда приволокут, то да се… Хвалилась синица море зажечь… Добро бы люди были — охотники, крепыши, а то ведь только заповедные места запакостите, зверя и птицу распугаете… Да и кто вам это позволит, тайгу губить?

— А мы и спрашивать никого не станем! — отрывисто проговорил Миша.

— Ан спроситесь! — с мрачной издевкой прогудел Гжиба. — Еще как спроситесь у матушки-тайги! Она вас нипочем не допустит до себя. Зубы Обломаете! Ишь, герои! Уходили бы лучше отселя. Не место вам здесь. Тайгу они заполонят! До богатств до ее добираетесь, до золота, до зверя, до птицы… Вот для чего вы сюда пришли. Нажиться хотите. А все остальное, что ты говоришь, — это просто муть одна!..

— Так вот что ты о нас думаешь!.. — Голос у Миши дрожал и прерывался от негодования. Подозревать его в каких-то низменных намерениях! Как он смеет! — Знаешь что, Гжиба, — сказал Миша, стараясь изо всех, сил говорить спокойно, — одно из двух: либо тебе наговорили на нас, и ты теперь поешь с чужого голоса, либо ты очень плохой, низкий человек…

— Ну, кто из нас низкий, это пускай матушка-тайга рассудит, — прервал Мишу Гжиба. — Вот погоди, — пообещал он зловеще, — сыграет она еще над вами шутку!

— Нет, я вижу, тебе с нами не по пути. Это тебе не место в тайге, а не нам. — Миша говорил каким-то чужим, ломающимся голосом. Он сел, затем снова встал. Его томило острое, гнетущее чувство.

Гжиба смерил Мишу презрительным взглядом.

— Не место в тайге? Может, в другое место меня определишь? — Гжиба покачал головой и с мрачной силой произнес: — Нет, брат, не выйдет. Меня ни царь Николашка, ни япошки, ми атаман Семенов из тайги не выжили, хоть и добивались того.

— Верно, сам у Семенова служил, там таких мыслей я набрался! — крикнул Миша.

— Да, служил, — вызывающе подтвердил охотник. — Целую неделю служил по мобилизации, а потом убил казачьего есаула и обратно в тайгу ушел. Что, взял?!.

«Так вот о каком случае Настя рассказывала», — подумал Миша.

— Ну, а теперь от нас уйти задумал? Что ж, уходи! Мы тебя не держим. Скатертью дорога!

Это были именно те слова, которых не следовало произносить.

— Хорошо, уйду, — медленно, как бы в раздумье, проговорил Гжиба. — Гонишь, так уйду. Давай расчет.

— Расчет? — Миша сердито посмотрел на Гжибу. — Не я тебя нанимал. Придет землемер, с ним и говори.

— Ага, на попятную! — Гжиба мрачно расхохотался. — Вот он, твой характер!

Но Миша уже овладел собой. Он молчал, показывая всем своим видом, что больше не потеряет самообладания.

— А ведь от меня не отвертишься, — настаивал Гжиба. — Прогнал, так давай расчет. Не желаю больше с вами дела иметь.

На помощь практиканту подоспел Мешков.

— Как же без землемера! — укоризненно проговорил он, качая головой. — Неладно ты надумал, Гжибушка. Дождался бы товарища Кандаурова, вот тогда бы уж…

Гжиба и не глянул на старика, упрямо ждал, не сводя с практиканта тяжелого взгляда.

— Да у него и денег нет, — продолжал Мешков. — Чем рассчитываться?

— Денег? — Гжиба помолчал, потом расправил усы, прищурился. — Хорошо: нет денег, другим возьму. — Решительно повернувшись, он пошел к палатке и исчез в ней.

Миша последовал было за ним, но Гжиба уже вылезал обратно, поддерживая одной рукой брезентовый полог, а другой крепко прижимая к груди тяжелый мешок, в котором хранилась соль.

— Вот чем возьму расчет — солью, — проговорил он, меряя Мишу с ног до головы насмешливым взглядом. — Согласен, хозяин?

— Как же! Так я и позволил ее взять! Положи обратно! — крикнул Миша повелительно. — Ну? Кому я говорю?!

Он бросился в палатку и выскочил оттуда с дробовиком. Ему заступил дорогу Мешков.

— Чего ты с ним схватываешься? Видишь, взбесился человек. Обойдемся как-нибудь. — Яков миролюбиво улыбался, оглаживая практиканта по спине, по шее, как уросливого коня. — Упрямый человек, что пчела: дороги ему не заступай — ужалит.

Миша молча отстранил Мешкова и поднял дробовик.

— Положи соль обратно! — приказал он тонким, звенящим голосом. — Я не шучу, буду стрелять!..

Так они стояли, отделенные расстоянием в несколько шагов. Но Мише казалось, что его отделяет от этого человека пропасть и не заполнить эту пропасть никогда и ничем. Вот когда, наконец, решился охотник на открытое выступление. Выбрал момент, когда в лагере нет ни Кандаурова, ни Петра, ни Панкрата!

— Брось ружье! — сказал Гжиба, делая шаг вперед. — Ну, не балуй! Молод еще на меня замахиваться.

— Положи соль, — повторил Миша, вскидывая дробовик к плечу и целясь Гжибе в грудь. — Еще шаг — и я стреляю…

Столько решимости, гнева, твердости было в его голосе, что Гжиба остановился.

— А храбер ты, однако, ничего не скажешь, — произнес он с ноткой уважения в голосе, — храбер. Не испугался на этот раз. Не каждый бы этак… Ну, на, коли так! Принимай! Выдержал проверку.

Гжиба размахнулся и бросил к ногам практиканта мешок с солью.

— А ведь молодец! — крикнул он, ударяя себя по бедрам. — Ей-богу, молодец! Устоял… — Гжиба оглушительно захохотал. — Скушный вечер выдался. Вот мы с тобой и повеселили народ. Ты мне свое про тайгу-то, матушку, я тебе свое. Ну, ничего… — Гжиба внезапно оборвал смех и сказал уже серьезно: — Правильно сделал, хвалю. Но не думай, парень, что напугал меня. Проверить тебя хотел. Вот если б ты сробел, не удержал бы тогда меня ни просьбами, ни криками. Так и ушел бы я с солью…

Но что бы ни говорил Гжиба сейчас, Миша-то знал, что победа осталась за ним.

Он указал на лежащую у его ног соль и кивнул Фоме:

— Убери!

3

Вернувшись в лагерь и узнав о случившемся, Кандауров отозвал в сторону Гжибу и строго отчитал его.

— Недостойные шутки, — закончил он отрывисто и резко. — В следующий раз не так с тебя взыщу.

Досталось и Якову Мешкову. За того взялся практикант.

— «Обойдемся как-нибудь. Отдай ему соль!» Так? Да?.. Такие, как ты, все дело портят…

— А чего я напортил? — миролюбиво возражал Мешков. — Урезонить его тихим словом, он бы и смирился. Все чинно, благородно бы обошлось. — Добродушно посмеиваясь, Мешков поглаживал бороду. — Ты лаской, душевностью бери. Доброта и благородство, знаешь, это самая сильная сила в мире. Против нее ничто не устоит.

— Да, как же! Проймешь такого благородством! Тоже мне советчик. Что ж, хорошо. Вот нападут на нас волки, отберу я у тебя дробовик и пошлю к ним безоружного для душевного разговора, — посмотрим, чем они тебе ответят на твое тихое слово да на ласку.

Мешков нахмурился.

— Ну, волки. Это не пример.

— Почему не пример? Другой человек хуже волка.

— Да, может, и так, — проговорил в раздумье Мешков, поеживаясь, будто ему стало холодно. — Но огорчительно бывает человека обидеть.

— А ты разобраться должен, что за человек. Если он сам готов уничтожать людей сотнями для своего благополучия? Такого тоже пожалеешь?

— Ну, уж будет, будет тебе!.. — Мешков огорченно махнул рукой. — Зачем нам с тобой схватываться? Хорошо обошлось, и ладно. И соль с нами, и Гжиба присмирел.

Похоже было на то, что Гжиба в самом деле раскаивается в своей вспышке. Он молча выслушал землемера, не оправдывался, не возражал.

Но смирения его хватило ненадолго. На следующий день, когда отряд вел просеку, Гжиба остановил проходившего мимо Кандаурова.

— Слушай, землемер, — сказал он, — а ведь тебе все же со мной не совладать: ни тебе, ни твоему практиканту. Приручить меня хотите, вижу. Ну, это вряд ли удастся… Я здесь как дома. Хочу — работаю, хочу — гуляю, песни пою, в пляс иду. Моя тайга, я здесь хозяин! — Он засмеялся, но смех его был отрывистый, сердитый. И непонятно было: шутит он или угрожает. — Тайга, как норовистый конь, не всякого признает, — снова свернул он на свое. — И вам служить не станет, ежели я того не захочу. Вот оно как! Да, а шутки понимать надо.