— Сейчас вам, ребятушки, окольничий Глебов Моисей Феодорович зачитает царскую грамоту. А ну давай-ка во всю Ивановскую!

Глебов шагнул к костру, прочистил горло.

— Изволили Царь всея Руси Михаил Феодорович так отписать вам, холопям его, русским и немецким ратным людям: «Служба ваша, и раденье, и нужа, и крепостоятельство против польского короля, и против польских и литовских людей, и что с ними бились, не щадя голов своих, Государю и всему Московскому государству ведомо!..»

— Ур-р-ра! Ур-р-ра! Ур-р-ра! — трижды прогрохотало над площадью.

Шеин улыбался, а на сердце кошки скребли: впервые не было ему в этом письме обычного царского привета, не спрашивал Царь об его здоровье.

Князь Пожарский, стоя рядом с Шеиным, утирал слезы восторга. Он обнял Шеина и с трудом проговорил:

— Никто больше тебя, Михаила Борисович, не промышлял над королями польскими — Жигимонтом и Владиславом. Это тебе я, Пожарский, говорю, кой почти четверть века назад мог бы с тобой поспорить. Я твоей славе завидую и все бы отдал теперь, чтобы быть у тебя в товарищах.

В доме можайского воеводы подошел к оконнице князь Черкасский, взглянул в непроглядную слюду, различил только огни костров на площади. Обернувшись к подобострастному воеводе, похожему на карлу с предлинной бородой, проворчал:

— Рано радуется Шеин, рано! На Москве Царь назначил уже бояр и служивых людей для допроса Шеина и все смоленских воевод о договоре ихнем с королем польским боярин князь Иван Иванович Шуйский, брат покойного Царя и последний из Шуйских, новый начальник Сыскного приказа, и с ним в товарищах князь Трубецкой, начальниц Разбойного приказа, князь Андрей Васильевич Хилков, окольничий Василий Иванович Стрешнев, свояк Царя и дьяки Тихон Бормосов и Димитрий Прокопьев для ведения судного дела.

А Шеин, хмельной от вина и царской милости, кричал на всю площадь:

— Пусть все войско пьет за здравие Государя и благодетеля нашего Михаила Федоровича. Многая ему лета!.. И вот, сынки вы мои, какая у нас еще радость. Князь Димитрий Михайлович Пожарский дает нам свое княжеское слово, что раненых и больных богатырей наших, оставшихся в смоленском остроге, он не оставит в беде, а завтра же спозаранку, когда мы выступим в поход, отправит он триста подвод со всем запасом за нашими братьями. Подберет обоз сей и всех оставшихся наших ратников. Ура князю Пожарскому!

И вновь тремя громовыми залпами: «Ур-р-ра! Ур-р-ра! Ур-р-ра!» — отвечала можайская площадь.

В царевой грамоте, привезенной Глебовым, Царь спрашивал Шеина: на каких статьях помирился Шеин с королем?

Сколько вышло государевых людей на королевское имя? Шеин с гордостью отвечал: всего восемь человек, считая шесть донских казаков. С царевым нарочным Моисеем Глебовым послал он Царю статьи договора с королем. Знал, что попадет его лист прямиком к Шереметеву и Трубецкому.

— Ох, рано Шеин празднует! — ворчал князь Черкасский. — Ему в храме отходную читать!..

За престарелым боярином князем Иваном Ивановичем Шуйским скрывался, как за куклой-марионеткой, князь Трубецкой. Брат покойного Царя Василия Ивановича, князь Иван Иванович по прозвищу Пуговка, за то что нос у него был пуговкой, сделавшийся боярином еще при Царе Федоре Иоанновиче, не однажды был бит и поляками, и обоими назваными Димитриями, долго и напрасно осаждал Калугу, бежал, разбитый Сапегою под Троицким монастырем у Рахманова. Пуговку били и разбивали, а он мечтал о ратной славе, мнил себя Александром Невским, Димитрием Донским. Известно, что он оклеветал перед братом-Царем и пытался отравить своего удачливого соперника молодого племянника Скопина-Шуйского, и впрямь отменного военачальника, и, быть может, даже преуспел в этом Пуговка, однако темна водица во облацех тогдашней русской истории, и никто не доказал причастность Пуговки к скоропостижной смерти Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, народного любимца, в зените его славы. Народ видел в нем наследника бездетного Царя Василия Шуйского. В смерти Скопина-Шуйского народ обвинил его брата Димитрия Ивановича, но и он избежал народной ненависти. Иван Иванович на всю жизнь запомнил то, о чем постарался напомнить ему этот змей — князь Трубецкой, сказавший ему за день до решения Царя о допросе Шеина и его воевод:

— Похвалялся Шеин, как ты, князь, наверное, помнишь, будто имеются у него доказательства твоей вины в убиении Скопина-Шуйского. Что ж, Бог милостив, он отдает ныне Шеина в твои, князь, руки.

Шеина князь Иван Иванович издавна возненавидел — еще когда завидовал ему, в Смуту. Потом, правда, томился Иван Иванович с братцем-убивцем и Шеиным в плену, но Шеину как достойному противнику ляхи оказывали всяческие почести, позволили с семьей жить, а Иваном Ивановичем помыкали, гайдуки, и те глумились над ним, хотя Иван Иванович крест целовал Царю Владиславу! Боясь ненависти черни и злопамятности Шеина, он и в 1619 году не хотел возвращаться в Москву, но Владислав, увы, этот гордец, не терпел предателей, а Ивана Ивановича он всегда считал заправским и прожженнейшим предателем своей родины. Иван Иванович согласился вернуться, только узнав, что царем избран боярами Мишка Романов, сродник Шуйских![128]

Вот какому человеку доверил Царь вести дознание о Шеине! Потому что ведал князь Иван Иванович до 1634 года Московским Судным приказом, а с 1634-го — Сыскным приказом. Ему и карты в руки.

Рано утром воеводы выехали из Можайска на конях, подаренных Пожарским. Ехали шагом, понеже войско шло пешком. Шли теперь бодрее, уверенные в царской милости.

Объезжая Поклонную гору, Шеин вспомнил, как выступал он в этот поход, какие славные мечты его обуревали, какую армию вел он по этой дороге, как любовался ею с Поклонной горы. Въехав на гору, он посмотрел назад, в сторону синих лесов, белых снегов и Смоленска, а затем повернулся к Москве. Была она белой-белой, с черными воронами и галками над золотыми луковками храмов. Нет, не станут благовестить московские звонницы в честь главного воеводы и его армии. Вдали Шеин увидел отряд конных стрельцов. Они постояли посреди дороги, глядя из-под руки на приблизившееся к ним войско, повернули коней вспять и помчались во весь опор к Москве.

И еще раза два-три видел Шеин этих стрельцов или других, высматривавших его издали, словно идущего на Москву ляха или татарина. Он усмехнулся в усы: встречу готовят гостеприимные московские хлебосолы.

— А ну песню запевай, мою любимую! — зычно крикнул Шеин. Василий Измайлов звонко затянул «Мати зелену дуброву»:

Шеиновцы подхватили могучим хором:

С песней этой и подъехали к Арбатским воротам.

Арбатские ворота были распахнуты настежь. Но как только въехали в них подбоченясь воеводы и знаменщики, ворота вдруг захлопнулись, а на Шеина со товарищи разом накинулись кремлевские стрельцы. Кто-то огрел Шеина тяжелой алебардой по шлему, его тут же связали по рукам и ногам, в рот сунули кляп и бросили на солому в кошеву саней. И вот над ним склонился злорадно улыбающийся князь Трубецкой.

— Исполать тебе, боярин-воевода, исполать! — загремел он весело. — Умел воровать, умей и ответ держать.

Был князь Трубецкой в раззолоченных боевых доспехах, с медвежьей шубой на плечах, с саблей в руке. Глаза блестели торжествующе и злобно. Он нагнулся ниже, заглянул прямо в глаза.

— Государь на тебя опалу наложил, — выговорил он с наслаждением, смакуя каждое слово. — Мне велел розыск твоим изменам вести. А я умею языки развязывать! Через час, не позднее, ты у меня заговоришь.