ЕСЛИ РАССЕЕТСЯ ТУМАН

Зейд спускалась по крутому склону. Сначала она думала, что идет по земле, засыпанной песком, пеплом, мелкими и крупными вулканическими бомбами, но вдруг увидела трещину. Трещина была бездонна, и стенки ее отливали прозрачным зеленым цветом. Зейд шла по леднику.

Солнце сияло. Оно преобразило мир. Он не казался уже адом. Странная титаническая лаборатория. Никогда Зейд не думала, что скалы могут быть таких тонких, невообразимо разнообразных оттенков. И скалы эти не были просто глыбами.

Они были вырезаны тончайшим резцом. Она видела замысловатые узоры, от которых не хотелось отрываться, одни из них не походили ни на что — сумасшедшая фантастическая игра воображения! — другие напоминали известный мир: растения, животных, людей.

Она видела изваяния, о которых невозможно было предположить, что они не произведения человеческой руки: человеческие головы гордой красоты смотрели со скал; шли звери, кабаны, медведи. В одном месте раскинулась гигантская шахматная доска: на ровном плато расставлены были под стать доске гигантские шахматные фигуры. Особенно поразили Зейд кони с красной вихрастой вздыбленной гривой и круглые приземистые туры.

Как она ни торопилась, она села на выступ скалы и долго сидела изумляясь.

Палатка осталась далеко наверху. Едва Посевин отправился в свое очередное странствие, а Борейчук выслеживать его, Зейд снарядилась в путь. Оставаться в палатке не имело смысла.

Она унесла провизию, почти всю. Золотоискателям оставила ружье и запас спичек. С ружьем они спасутся от голодной смерти. Но спасется ли от нее она?

За шахматной доской лежали луга. Издали было видно, что это сочные чудесные луга, но на них никто не пасся; только птицы, стремительные, не известные Зейд, носились над ними, а над скалами кружили орлы.

Она шла целый день. Шла на восток, потому что на востоке был океан — ее единственный ориентир.

Еще до вечера она очутилась в роще низкорослых кривых берез и вдруг увидала острый конус Кроноцкой.

Она больше не была одинокой. Кроноцкая! Сколько раз она смотрела на нее с рыбалки!

На ночь она съела кусочек рыбы и сухарь, завернулась в одеяло у потухающего костра, но долго не могла заснуть. Ее окружали кусты ольховника, и все время она слышала в кустах шорох.

Кто-то ходил легким шагом, тихо потрескивали под его ногами сучья, шуршали раздвигаемые ветви. Она высовывала из-под одеяла голову. Шорох затихал. Тонкий писк прорезал тишину... Одна жизнь торжествовала, другая прекращалась. Светили звезды. Яростно нападали комары. Они были ужаснее всего, ужаснее тех, кто ходил тихим шагом и раздвигал большим телом ветви. Зейд пряталась в одеяло.

Утром она не узнала веселого сверкающего мира. Ни веселья, ни блеска.

Туман покрыл горы и ольховник. Одеяло было мокрое, она тоже.

Кроноцкая исчезла.

Отсюда до берега океана не менее пяти дней ходу. Сухарей и рыбы у ней на два дня. Три дня голодом... Пустяки!

Пять дней ходу, если рассеется туман, и она будет знать, куда идти.

Она пошла, не зная куда.

СТАРЫЙ ДЖОН

«Старый Джон» — моторно-парусная шхуна. Серая по окраске, она сливалась со свинцовым северным океаном.

Хозяин и шкипер ее, известный под тем же именем, любил ее за легкость хода, послушание и несомненную удачливость, которая сопутствовала всем ее плаваньям.

Предприятия его начались тридцать лет назад. Тогда Старый Джон был молодым двадцатилетним Джоном.

Но нельзя сказать, чтобы пятидесятилетний Джон чувствовал особенную разницу между молодым и старым Джоном.

Разве по внешности: молодой был щуплым, долговязым человеком, пятидесятилетний — широк, плотен и вынослив, как медведь.

Богатство Джон понимал с детских лет. С тех самых пор, когда стал плавать со своим дядей Айресом на шхуне «Нежная Мэри».

«Нежная Мэри» была препоганая шхуна, тяжелая, неуклюжая, не разрезавшая волн, а шлепавшая по ним. Дядя всю жизнь мечтал разделаться с ней, но только за год до смерти приобрел «Старого Джона».

Всю жизнь дяде не везло. Может быть, он слишком любил виски, может быть, глядел не в ту сторону, куда следовало, но он умер не столько от старости или болезни, сколько от огорчения, вдруг поняв, что жизнь его не принесла ему ничего.

Его племянник Джон, унаследовавший шхуну, решил, что он не позволит жизни делать с ним то, что ей вздумается.

Он пересек Берингов пролив. Навстречу ему из голубоватой свинцовой мглы выступили Диомид Малый и Большой, а за ними Джон увидел утесы Чукотки.

Он обошел на шхуне вокруг Диомида. Небо было низкое. Клочкастые тучи вползали на скалы и, сползая со скал, висели над морем, пока порыв ветра не уносил их на север. Остров был неприступен, но Джон все-таки сумел высадиться.

Песцы с грязной летней шерстью смотрели на него с изумлением. Бить их не имело смысла. В сущности главными обитателями острова оказались птицы. Но Джона интересовали только люди.

Он немедленно покинул остров.

Он посетил Чукотку, потом Командоры. Потом спустился вдоль побережья Камчатки. Он вез водку и товары: консервы, зеркальца, ружья. Печенье и конфеты в ярких радужных упаковках поражали туземных охотников и рыболовов. За зеркальце они отдавали соболиную шкурку. За банку спирта — что угодно.

Вот в этой самой бухте, в которой он стоит сейчас, он узнал настоящее счастье.

Счастье удачи, счастье могущества. Что может быть выше этого? Он принял на шхуне владельца большого оленьего стада и добычливого охотника Укуна. Первые встречи были немногословны: Джон плохо знал тогда местные языки.

Но они поняли друг друга без слов: они сидели над сокровищами, привезенными из Америки, и Укун соображал, сколько нужно соболей для приобретения всего.

Сам он соболиные шкурки не ценил ни во что. Легкий, бесполезный и совсем не теплый мех! Про себя он думал: как глуп американец, отдающий сокровища за пустяшные шкурки. Вот если бы он потребовал оленя или собаку!

Укун увез с собой пятьдесят банок спирта.

Он увязывал их на нарты и щурился на солнце.

— Я теперь знаешь кто? — спросил он младшего брата. — Я теперь царь. Исправник беднее меня.

Укун любил почет, уважение и славу. Он устроил пир. Он дал всем попробовать содержимое банок.

И все поняли, что он могучий человек. А могучему человеку нужно подчиняться и служить. И ему понесли соболей.

В марте шхуна покинула берега Камчатки. Владелец ее не был больше неудачником. С сигарой во рту, в клеенчатой шляпе, он стоял на палубе, широко расставив ноги. Будущее было перед ним, и он был его хозяином.

Много пережил он за тридцать лет. Он узнал русских и туземцев.

Губернатору Камчатки он поднес однажды ценные подарки: пианино для дочери, граммофон для жены, а для его превосходительства три двустволки: 24, 16 и 12 калибров. Богато отделанные золотом, они вызвали восхищение губернатора, плохого охотника, но страстного любителя ружей.

Джон получил разрешение торговать по всей Камчатке. И он уже законно торговал водкой и спиртом.

Джон разбогател.

Теперь он мог посылать на Камчатку десятки шхун, но он посылал только одну-единственную — «Старого Джона» — и плавал на ней сам. Он не поручал своего дела никому.

Он был так богат, что вообще мог отказаться от плаваний и торговли. Но зачем отказываться от радостей, которых не заменит ничто?

Камчатку он считал своей. Русская администрация, русский флаг?! Страна принадлежит тому, от кого зависит ее население.

Население Камчатки зависело от Старого Джона. Оно не могло обойтись без его водки.

Укун умер.

Это был крепкий человек, но и крепкий человек не вынес непрестанного пьянства.

Ближайшие его родственники умерли по той же причине. Между тем отношения между оставшимися и Джоном постепенно портились. Охотники хотели получать спирта не меньше прежнего, однако сами приносили шкурок все меньше.