Когда Иосафат закончил читать, царь, прищурившись, задал мне вопрос:

— Сын Гошайи, признаешь ли ты себя виновным по сути предъявленного обвинения в государственной измене, совершенной как устно, так и письменно — путем распространения сомнений, нежелательных мыслей, вредных взглядов и включение их в Единственно Истинные и Авторитетные, Исторически Точные и Официально Признанные Хроники об Удивительном Возвышении, Богобоязненной Жизни, Героических Подвигах и Чудесных Деяниях Давида, Сына Иессея, который Царствовал над Иудеею Семь Лет и над Всем Израилем и Иудеею Тридцать Три Года, Избранника БОжьего и Отца Царя Соломона; при этом вышеупомянутые сомнения, нежелательные мысли и вредные взгляды излагались языком, представляющимся безобидным и даже угодным ГОсподу?

— Невиновен, — отвечал я.

Последовало молчание. Ванея двигал челюстью, Нафан испуганно смотрел на меня, а царь играл с носами херувимов. Наконец он велел мне:

— Говори.

Я подумал про себя: если мне суждено быть повешенным, то я действительно могу выговориться, и я начал так:

— Когда-то жил в Уре халдейском, откуда родом праотец наш Авраам, один мудрый человек. Он был настолько мудр, что мог объяснить все, что было на земле, под землей и в небесах: траву, растения, что сами себя осеменяют, деревья, которые приносят плоды, каждое свой, огромных китов, что плавают в море, и пернатый птичий народ, что летает в поднебесье, и вообще все живое. Он мог объяснить даже то, что невидимо глазу: мысли, что рождаются в голове, желание, которое волнует сердце, страх, теснящий грудь. И вот спустился с небес ангел ГОспода, чтобы испытать мудреца, и спросил его: «Правда ли, что ты можешь объяснить все, что вокруг тебя?» «Правда», — ответил мудрец. «А можешь ли ты объяснить то, чего нет? — спросил ангел. — Можешь ли ты объяснить мысль, которой никогда не существовало, желание, которое никогда не возникало, страх, который никто не испытал?» И пал тогда мудрец ниц пред ангелом и воскликнул: «Один БОг может объяснить, а также доказать то, чего не было; да будет тот, кто послал тебя, милостив ко мне, ибо я всего лишь человек». А я, повелитель мой царь, господа мои, всего лишь ничтожный сын Израиля. Так могу ли я сделать то, чего не сумел мудрец из Ура халдейского? Как объяснить вам, что у меня никогда не было предательских сомнений и нежелательных мыслей, как доказать, что я никогда не вынашивал зловредных планов?

— Мы умеем читать, — сказал Ванея, — причем даже между строк.

— Слово ГОспода было моей путеводной нитью, — продолжал я, — как и желание царя иметь Хроники, которые несли бы в себе истину нашим и грядущим поколениям и положили бы конец всем противореча ям и спорам, устранили бы неверие и недоверие в отношении Давида, сына Иессея.

— Похоже, ты намекаешь на какие-то противоречия между словом ГОспода и волей царя, — заметил Иосафат.

— Воля мудрейшего из царей — закон для его слуги, — сказал я, — и разве сам господин Иосафат на одном из первых заседаний комиссии не говорил, что царь желает, дабы действовали мы гибко и тонко; и если нужно развенчать неугодного, то достаточно возбудить подозрение относительно него, а если необходимо подкорректировать правду, то делать это нужно осторожно, слегка, чтобы народ верил тому, что написано.

— И ты рассматривал это как охранную грамоту, дабы оправдать твои вредные мысли, — сказал первосвященник Садок, — и вызвать таким образом спор, пробудить неверие, посеять сомнение и вообще препятствовать достижению цели нашей работы.

— Господам наверняка известно, — защищался я, — что мне приходилось подправлять кое-какие сомнительные факты, от которых дурно пахло и которые могли не понравиться царю. Но нельзя же историю вообще отделить от фактов и ожидать, что оставшееся будет выглядеть правдоподобно. Кто умеет варить без огня? Кто сможет выкупаться, не замочившись?

— Я тоже в некотором роде историк, — заявил Нафан, — тем не менее моя книга содержит лишь воспоминания о благороднейших и возвышеннейших чувствах. Важно отношение автора: настроен ли он созидательно или чрезмерно критикански.

— А разве не принимается в расчет отношение читателя? — парировал я. — То, что нравится одному, может быть совершенно неприемлемо для другого.

— Существует способ изложения, — возразил Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, — который не допускает разнотолков.

— Мой господин прав, — согласился я, — но такие творения подобны протухшей рыбе, которую на базаре никто не покупает и приходится ее выбрасывать; мудрейший же из царей Соломон хотел получить такую книгу, которая переживет все остальные.

Желваки Ванеи перестали двигаться.

— Готов ли ты, Эфан, поклясться именем ГОспода и жизнью жены твоей Эсфири, что нигде в Хрониках царя Давида не проскальзывает намек на то, что события происходили не совсем так, как это описывается?

Я подумал об Эсфири, что лежала больная и изможденная, и о великом милосердии ГОспода; но видел я и людей, пред которыми стоял, и были они беспощадны.

— Ну? — поторопил Ванея.

— Как солнце пробивается сквозь тучи, — пожал я плечами, — так и правда просвечивается сквозь слова.

— По-моему, все ясно, — изрек Иосафат.

— Его отношение созидательным никак не назовешь, — добавил Нафан.

Священник Садок возвел глаза к небу и проговорил:

— И нам тут несколько месяцев придется сидеть, словно ловцам блох, выискивая подстрекательские замечания и прочие гнусности.

А Ванея, ухмыльнувшись, сказал:

— Знания есть благодать ГОспода, но кто знает слишком много, тот подобен заразе или смраду изо рта. Разрешите мне убить этого грамотея, пусть унесет свои знания в могилу.

Я снова бросился в ноги царю Соломону и, целуя его жирные пальцы, вскричал:

— Выслушайте слугу своего, о мудрейший из царей, ибо взываю я к вам не только как к повелителю, но и как к поэту. Позвольте мне прочесть вам мой псалом Во славу ГОспода и во хвалу Давида и тогда уж выносите решение, заслуживаю ли я быть лишенным жизни Ванеей, сыном Иодая.

Прежде чем царь смог сказать да или нет, я вытащил из своих одежд полоску пергамента, на которой были начертаны мои стихи, и начал читать.

Царь Соломон вежливо захлопал в ладоши, за ним — остальные, а писцы Элихореф и Ахия спросили, могут ли они получить текст стиха, чтобы переписать его.

Я ответил, что с удовольствием сам сделаю для них копию, если, конечно, останусь в живых. Царь Соломон сдвинул на лоб свою расшитую золотом шапочку, почесал в затылке и огласил свой приговор, который звучал так: