— Да уж, точить топоры и то устанешь… На это знаешь сколько силы уходит!.. — отвечает тот, что пел песню. Это низенький человек, весь чёрный как сажа, глаза глубоко упрятаны под надбровные дуги.

— Вчера казнили красавицу… — с сожалением говорит бородатый.

— Да нет, лицом-то она хороша, да шейные позвонки чертовски твёрдые… По её милости видишь как лезвие зазубрилось… — отвечает точильщик и в сердцах ещё усерднее вращает точило.

Жик… жик… жик… — жужжит точило, и с шипением сыплются искры.

громко распевает точильщик.

В тишине слышно только жужжание точила. Ветер колеблет огонь светильника, высвечивая половину лица поющего. Лицо красное, как будто поверх копоти разлили киноварь.

— А завтра чья очередь? — спустя некоторое время спрашивает бородатый.

— Завтра та самая старуха… — равнодушно отвечает точильщик и напевает:

Жик… жик… жик… — жужжит точило. Пичь… пичь… пичь… — летят искры.

— Ну, вот и готово! — с довольной ухмылкой говорит точильщик и, поднеся топор поближе к светильнику, осматривает лезвие.

— Одна старуха, больше никого? — снова спрашивает бородатый.

— Ну, а потом та самая…

— Бедняжка! Уже казнят? Жаль… — говорит бородач, и точильщик, глядя в потолок, бормочет:

— Жаль, конечно, да что поделаешь…

Внезапно разом исчезают и палачи, и светильник, и подземелье. Я снова в башне Бичем. Вдруг замечаю поблизости того самого мальчика, который хотел угостить воронов хлебом. И так же, как раньше, рядом с ним та самая женщина.

— Там нарисована собака! — удивлённо говорит мальчик, глядя на стену.

— Это не собака, — отвечает женщина всё тем же строгим тоном, таким строгим, что кажется, будто само Прошлое вещает её устами. — Слева нарисован медведь, справа — лев. Это герб дома Дадли[22].

По правде сказать, я тоже подумал было, что рисунок изображает не то собаку, не то какого-то кабана, и когда услышал сейчас слова женщины, она показалась мне ещё более странной. Имя «Дадли» она произнесла с таким чувством, как будто называла собственную фамилию. Затаив дыхание, я не спускал глаз с обоих.

— Герб вырезал Джон Дадли, — продолжала она так, словно этот Джон доводился ей родным братом. — У Джона было четверо братьев, о них тоже можно узнать по вырезанным вокруг медведя и льва цветам. Вот астра — это брат по имени Амброз. Вот роза — начальная буква имени Роберт. Вот георгин — стало быть, это Генри. А слева вверху герань — это начальная буква имени… — И тут она вдруг умолкла. Я увидел, как коралловые губы её дрожат, как будто их коснулся электрический ток или как если бы она вдруг увидела что-то страшное — ядовитую змею, крысу… После небольшой паузы женщина без запинки прочитала вырезанные под рисунком стихи:

Она прочитала эти строчки так уверенно, словно чуть ли не с детства ежедневно твердила их и запомнила наизусть. По правде говоря, надпись эту разобрать очень трудно. Я, например, сколько бы ни ломал голову, не смог бы прочитать эти буквы. Женщина казалась мне всё более странной.

Мне стало не по себе, и я пошёл вперёд, оставив её с мальчиком у стены. За углом, возле самой бойницы, среди множества надписей, сделанных настолько небрежно, что было непонятно — буквы это или просто какие-то узоры, ясно виднелось вырезанное мелкими, но чёткими печатными буквами имя «Джейн». Я невольно остановился. Вряд ли найдётся человек, знакомый с историей Англии, не помнящий имени Джейн Грей[23]. И не найдётся, наверно, ни одного, кто не пролил бы слезу над её горестной участью и страшным концом. Из-за чрезмерного властолюбия свёкра и мужа семнадцатилетняя Джейн, не колеблясь, сложила на плахе свою юную голову. Как далёкий, но всё ещё ощутимый аромат раздавленной сапогом розы, её образ и поныне чарует каждого, кто перелистывает страницы истории. Каждому запомнились, наверно, многочисленные рассказы об этой поэтической личности; свободно в надевшая греческим языком, Джейн читала в подлиннике Платона, изумляя широтой своих познаний даже учёного эрудита Эскама…[24] Я как остановился перед надписью «Джейн», так и стоял, не двигаясь, вернее сказать, не в силах двинуться с места. И вот уже снова распахивается занавес моего воображения…

Сперва как будто туман застилает взор, разглядеть ничего нельзя. Но вот в темноте загорается огонёк, постепенно светит всё ярче, и в свете его я вижу — движутся люди. Становится всё светлее, картина вырисовывается отчётливее, мало-помалу всё укрупняется, как в бинокле. Фигуры приближаются, я вижу среди них женщину, стоящую на коленях, справа от неё какой-то мужчина. Пока я размышляю, что вроде бы где-то уже видал их, фигуры оказываются совсем близко, в двух шагах от меня. Мужчина — весь закопчённый, низкорослый, с глубоко посаженными глазами, тот самый, который пел в подвале. Он стоит наизготове, в левой руке у него остро отточенный топор, за пояс заткнут кинжал. Невольно я содрогаюсь. У женщины глаза завязаны белым платком, протянув руки, она пытается нащупать плаху, на которую ей надлежит опустить голову. Плаха размером примерно с колоду, на каких у нас, в Японии, рубят дрова; впереди вделано железное кольцо. Перед плахой брошена охапка соломы — очевидно, чтобы кровь, пролившись, не запачкала пол. Позади поникли в слезах несколько женщин — по всей вероятности, фрейлины. Священник в длинной белой сутане направляет руки женщины, помогая ей нащупать плаху. На женщине белоснежное платье, время от времени она встряхивает длинными золотистыми волосами, волнами сбегающими на плечи. Я смотрю на неё и вдруг вздрагиваю от изумления. Глаз, правда, не видно, но форма бровей, тонкие черты лица, всё, вплоть до стройной, изящной шеи, точь-в-точь как у той женщины, которую я только что видел. Я хочу подбежать, но ноги не слушаются, я не могу сделать ни шага.

Наконец женщина нащупала плаху и положила на неё обе руки. Губы дрожат, совсем как недавно, когда она рассказывала мальчику о семействе Дадли. Потом, чуть повернув голову, спрашивает:

— А супруг мой, Гилфорд Дадли, уже удалился в царство божие?

— Не знаю, — отвечает священник. — Итак, вы всё ещё не желаете вступить на путь истинный?

— Путь истинный — только тот, которым шли мы вместе с супругом, — твёрдо звучит в ответ. — А вы шествуете путём заблуждения, путём неправедным, ложным!

Священник молчит.

— Если супруг мой опередил меня, — говорит женщина чуть более спокойно, — я отправлюсь за ним вдогонку, если нет — позову его следовать за собой! Вместе мы пойдём путём праведным в царство божие, к богу истинному! — С этими словами она опускает, почти роняет голову на плаху. Палач, крякнув, перехватывает топор правой рукой. Мне чудится, будто капли крови брызнули на мою одежду, и в тот же миг всё исчезло.

…Озираюсь кругом — женщины с мальчиком нигде нет, исчезла, как не бывала. Ошеломлённый, словно околдованный лисой[25], я вышел из Тауэра. Когда на обратном пути я снова проходил мимо Колокольной башни, в окне, высоко наверху, на миг, как блеск молнии, мелькнуло мужское лицо[26]. Мне даже померещился голос:

— Не рассчитал, ошибся на целый час… Не пригодились и три заветные спички… О, горестная досада!