Весь следующий день Дайскэ провёл у себя в кабинете, вновь и вновь вспоминая вчерашнее. За два часа встречи он был искренен с Хираокой, лишь когда пробовал защищать Митиё. И то искренним не в речах, а в побуждениях. Говорил он неопределённо, малоубедительно, первое, что приходило в голову. Если судить строго, все его слова были фальшью. Да и сами побуждения, в серьёзности которых он не сомневался, по существу, возникли из тревоги за собственное будущее. Естественно поэтому, что Хираока не мог поверить в его чистосердечность. Более того, весь разговор Дайскэ вёл с целью сбить Хираоку с его нынешней позиции и заставить мыслить так, как мыслит сам он. Вот почему он ничего не добился.

Надо было ему сослаться на Митиё и сказать всё напрямик Хираоке, тогда, возможно, он вызвал бы его на откровенность. Наверняка вызвал бы. А если бы не удалось? Хираока, пожалуй, стал бы ещё хуже относиться к Митиё. Могло бы дойти до ссоры с Хираокой.

Дайскэ раскаивался в собственной трусости, которая заставила его быть столь нерешительным. Это никак не вязалось с его заботой о Митиё и желанием спасти её от Хираоки. Выходит, Дайскэ снова допустил непозволительное нарушение логики.

Дайскэ с завистью подумал о людях прежних поколений, которые, оставаясь эгоистами, не отдавали себе в этом отчёта и, уверенные в том, что пекутся о ближнем, горячими уверениями и слезами заставляли этих ближних следовать их совету. Если бы Дайскэ мог им уподобиться, расчувствовался вчера, он, вероятно, добился бы желаемого. Дайскэ часто говорили, в особенности отец, что ему недостаёт искренности и рвения. Тщательные размышления привели Дайскэ к выводу, что не все человеческие побуждения и действия настолько чисты и благородны, чтобы воспринимать их как искренние и честные. Напротив, люди зачастую неблагородны. Надо примитивно мыслить, чтобы в каждом побуждении и поступке видеть искренность, либо быть лицемером, который, желая возвыситься, выставляет напоказ собственную искренность и рвение.

Равнодушие не самое лучшее человеческое качество, но Дайскэ пришёл к нему в результате анализа природы людей. Он не мог проявлять ни рвения, ни искренности, поскольку твёрдо знал, что его побуждения и сами поступки чаще всего сыплют лживыми, лишёнными серьёзности.

Но теперь Дайскэ стоял перед дилеммой: либо идти в своих отношениях с Митиё прямым путём, как велят чувства, либо вернуться к прежним временам, когда она для него не существовала и он жил, не зная волнении. Третьего не дано. Надо выбирать. Иначе жизнь утратит смысл. Любое половинчатое решение ведёт ко лжи. Разумеется, оно безопасно и не грозит ему осложнениями в обществе, зато является свидетельством слабости и полной беспомощности.

Он сознавал всю рискованность отношений с Митиё, если отдаться на волю провидения. Иначе, как провидением, он не мог это назвать. Любовь, угодная небу, но противоречащая законам общества, во все времена признавалась обществом лишь после гибели влюблённых. И Дайскэ содрогнулся, представив себе возможность столь трагической развязки.

Но расстаться с Митиё — не значит ли это нарушить волю неба, подавить свою собственную волю и в результате погибнуть? Может быть, послушаться отца с невесткой и жениться? Средство, способствующее гибели. Зато этот брак многое изменит в его отношениях с людьми.

14

Итак, Дайскэ пребывал в нерешительности: отдаться ему на волю судьбы или проявить твёрдую волю. Дайскэ, болезненно воспринимавший зной и холод, считал глупым ограничивать себя строгими рамками поведения, уподобляясь тем самым машине, ограниченной жёстким режимом работы. В то же время он проникся мыслью, что в его жизни наступил критический момент, когда необходимо принять серьёзное решение.

Из отцовского дома он вернулся с напутствием: «Иди и хорошенько подумай», — но до сих пор так и не удосужился это сделать. В тот день он лишь возблагодарил судьбу за то, что уже в который раз ему удалось избежать смертельной опасности. Он больше не вспоминал об этом, тревожась лишь об одном, как бы в ближайшее время отец снова не вызвал его к себе. А пока он решил выбросить женитьбу из головы. Позовут, тогда и придумает, что сказать, сообразуясь с тем какое будет в этот момент лицо у отца. Он отнюдь не собирался морочить отца. Ответ, каким бы он ни был, всегда зависит от обстоятельств, значит, прежде всего необходимо оценить собственную позицию и позицию партнёра.

И в предстоящем разговоре с отцом Дайскэ поступил бы именно так, если б не его чувства к Митиё, которые требовали окончательного решения. Дайскэ сейчас как игрок: в руке у него кость, и он должен бросить её, независимо от выражения лица партнёра, решив для себя заранее, на что он ставит. Пусть сердится отец, пусть злится Хираока — жребий брошен и надо покориться велению неба. Игральная кость в руке у Дайскэ, и ставку может сделать только он, коль скоро судьба его должна решиться жребием. Дайскэ был глубоко убеждён, что никто не вправе за него решать — ни отец, ни брат, ни невестка, ни Хираока.

Тем не менее он был чересчур безвольным, чтобы самостоятельно решить свою судьбу. Все эти дни он созерцал лежавшую на его ладони кость. Хоть бы вошла судьба и хлопнула его легонько по руке. В то же время он радовался, что жребия пока не брошен.

Время от времени в кабинет заходил Кадоно и каждый раз заставал Дайскэ неподвижно сидящим за столом.

— Пошли бы прогулялись немного. Нельзя столько работать, вредно для здоровья.

У Дайскэ и в самом деле был какой-то землистый цвет лица. Приближалось лето, и Кадоно теперь каждый день готовил ванну. После ванны Дайскэ непременно разглядывал себя в зеркало. Стоило ему раз не побриться, как смотреть на себя становилось противно, но ещё противнее было трогать лицо, на котором росла густая жёсткая щетина.

Ел он как обычно, но двигался мало и плохо спал, размышляя по ночам, из-за чего нередко ощущал боль в желудке. Но Дайскэ это мало тревожило. Он был целиком поглощён одной-единственной, до сих пор не решённой проблемой, привык постоянно думать о ней и уже не делал никаких усилий, чтобы вырваться из замкнутого круга, в котором очутился.

В конце концов он стал презирать себя за свою нерешительность. Но как только приходил к мысли, что из-за Митиё ему, возможно, придётся отказаться от женитьбы на дочери Сагавы, его охватывал невольный страх. И всё же ему ни разу не пришло в голову воспользоваться женитьбой, чтобы сразу порвать с Митиё.

Он не раз отказывался жениться, но сейчас его отказ должен был повлечь за собой откровенное объяснение с Митиё, и эти мысли об этом ему становилось страшно.

Дайскэ с нетерпением ждал вестей от отца. Но их всё не было. Увидеться с Митиё у него не хватало духу.

Дайскэ всё больше укреплялся во мнении, что брак, который будет играть для него чисто формальную роль, не может разлучить его с Митиё, поскольку не касается самой сущности их отношений. Ведь не помешало же их сближению замужество Митиё. Не помешает и женитьба Дайскэ. Сердце не подвластно никаким условностям, они лишь увеличивают страдания. В результате всех этих рассуждений Дайскэ пришёл к выводу, что единственный выход — это отказаться от женитьбы.

На следующее утро Дайскэ впервые за много дней подстригся и побрился. Наступил сезон дождей. Почти неделю лило не переставая, омытые водой земля и деревья обрели покой. Не так яростно, как прежде, припекало солнце. Жар его лучей, пробивавшихся между облаками, казалось, поглощала напитавшаяся влагой земля. Сидя перед зеркалом в парикмахерской, Дайскэ по привычке погладил свои полные щёки и решил, что с сегодняшнего дня начнёт действовать.

Возле отцовского дома, когда он приехал, стояли у входа три коляски. Рикши спали, прислонившись к подножкам, видимо, в ожидании хозяев, и не слышали, как мимо прошёл Наискэ. В большой гостиной сидела Умэко, держа на коленях газету и рассеянно глядя в сад на густую, словно сплётшуюся, зелень. Казалось, невестка тоже сейчас уснёт, такой, по крайней мере, у неё был вид. Дайскэ вошёл без доклада и, не дожидаясь приглашения, сел напротив невестки.