Генералы насупились. Скворцов косился то на Каменнопольского, то на Стошева. Последний безразлично потряс головой, Каменнопольский же скривил губы. Ему не нравилось, но он был готов рассмотреть этот вариант.

— Нет, — ответил Йорб.

— Non? Почему? Мы можем придумать, как обезопасить вас от моих будущих попыток… И потом, я… я многое переосмыслил. Вдали от Петерберга я никто, я просто…

— Нет, — повторил Йорб, отказываясь измениться в лице. — У вас была возможность ставить условия. Она упущена. Теперь вы примете наши требования без переговоров.

Гныщевич искренне опешил.

— То есть это… э-э-э, не про власть, а про l'obédience? — Он чуть было не взмахнул рукой. — Вам не город надо, а поставить меня на место, в процессе покрасочней унизив? Я, конечно, польщён…

— Ваши потуги смешны, — самодовольно объявил Каменнопольский. — Унижаете себя вы сами — своим торгашеством.

— Кто бы мог подумать, что ваши желания столь порочны, — Гныщевич хмыкнул. — И это таким людям предполагается доверить Петерберг!

— У нас нет настроения с вами препираться, — Стошев смотрел Гныщевичу куда-то за левое ухо. — Принимайте уже решение.

И Гныщевич с ужасом понял, что это правда. Им правда надоела эта маленькая jeu — а может, никогда и не нравилась. Генералы скучали и хотели поскорее от него отвязаться, как лектор от тупоумного студента. А скука — кратчайший путь к убийству.

Ещё он вдруг понял, что ничего не происходит, хотя прилетевший из окна камушек он в окно же и возвратил.

— Не хотите препираться? А что ж тогда спектакль устроили? С книжками на коленях, с чаем?

Каменнопольский вспыхнул, а через секунду вспыхнул металлическим отсветом в его руке револьвер. Тот самый, гравированный. До револьвера было метра два, но Гныщевич не сомневался, что генерал промажет.

— Не надо! — завопил он и вжался в кресло. — Je vois!

Револьвер Каменнопольского победоносно вздрогнул, и тот протянулся к комоду за бумагой. Вслед за ней на низеньком столике оказались чернильница с пером. Гныщевич согнулся над ровными строчками указа.

Ничего, ничего не происходило. Его вот-вот начнут развязывать, и сюрприз потеряет свежесть. Нужно действовать. Выбить у Каменнопольского револьвер несложно. Сейчас.

— Слушайте, Гныщевич, — рассеянно свёл русые брови Скворцов, — а почему вы так испугались? Мне казалось, вы не из тех людей, что боятся наставленного дула.

Гныщевич собрал себя в пружину, но тут дверь с грохотом распахнулась, и случилось нечто невообразимое. В комнату ворвалось… нет, не молния; никакие силы природы не умеют действовать столь же быстро, как человеческое тело. С такой скоростью носятся зрачки у лихорадочного. Гныщевич отпустил пружину, рванулся вперёд и с изумлением осознал, что выбивает револьвер уже из скрюченных судорогой пальцев. Вторым прыжком он отбросил себя за спинку кресла, и вовремя: комната наполнилась пальбой и запахом пороха.

Каменнопольский упал навзничь, Скворцов ничком, пустив последние два выстрела в пол. Йорб, зажимая горло рукой, всё стрелял и стрелял в кресло, в угол, в окно, пока пули не закончились. Встал, пошатываясь. Высунувшись из укрытия, Гныщевич применил револьвер Каменнопольского по делу.

Стрелковое оружие остаётся бесчестной штукой. Йорб упал не сразу, но начал осыпаться.

Стошев неподвижно замер с револьвером в руке. Нож Хтоя Глотки был у самого его горла.

Хтоя Глотки, по-прежнему способного зарезать троих, прежде чем те спустят крючок (так что это генералы ещё не промах оказались). И heureusement как раз пребывавшего в Петерберге проездом. Обустраивавшего вояж до Латинской Америки для незаконно добытых артиллерийских орудий.

Никого лучшего Цой Ночка прислать бы не мог.

— Советую бросить револьвер, — хмыкнул Гныщевич, распрямляя спину. Стошев повиновался. Хтой Глотка не двигался и ждал.

— У вас развязаны руки, — почти без удивления изрёк Стошев.

— И язык. Связать язык было бы важнее. — Гныщевич с неожиданной для себя лёгкостью уселся обратно в кресло, прицелился и только после этого кивнул Хтою Глотке: — Спасибо, гад.

— Hvoishadhi:-ti. Там ещё четверо, — тот убрал нож, потянулся и направился к двери, — и один на улицу покурит’ вышел.

— Курить вредно, — хмыкнул Гныщевич, закидывая ногу на ногу.

Ковёр набухал кровью, мешавшейся с разлитым чаем. Из горла её натекает pas mal. Каменнопольский отвернул голову с присущей ему безмятежностью, Скворцова Гныщевич не видел, а Йорб ещё дёргался. Это были конвульсии, но выглядели они так, будто он цеплялся за жизнь.

Quelle naïveté.

— Я не понимаю, — Стошев сложил руки на коленях столь чинно, будто его всю жизнь учили быть заложником.

— Когда пытаешься кого-то убить, иногда получается наоборот, — нравоучительно воздел палец Гныщевич. — Или вы о том, что вас я оставил? Это была моя особая просьба. Знаете, как вас трудно описать? У вас ведь ни бакенбард, ни усов, ни локонов. Пришлось описывать самого непримечательного.

— Что вам от меня нужно?

Гныщевич восторженно откинулся. Он это заслужил.

— Мне нужна ваша… attitude. Вот этот взгляд на вещи. Мне нужен человек, который не спрашивает «почему я?» и не кричит «как вы могли». Мне нужно ваше умение договариваться и видеть компромиссы. А Охране Петерберга по-прежнему нужно командование.

— Всё ещё не понимаю.

— Я не Йорб, чтобы праздновать только полную победу. Я люблю компромиссы. И я хочу, чтобы у Охраны Петерберга было командование, на которое я смогу положиться.

Стошев сдержанно фыркнул.

— Не ожидайте от меня лояльности.

— Oh non. Вы никогда не смущались прямо говорить мне о том, что считаете глупостью. Поэтому на вас и можно положиться. И потом… — Гныщевич мечтательно запрокинул голову. — Вы напоминаете мне одного моего друга, он тут по соседству живёт.

Стошев молчал. Как и большинство военных Росской Конфедерации, он почти не имел дела с войной, но трупы сослуживцев не притягивали его взгляда. Всё-таки есть выучка!

Об этом и твердило Гныщевичу всё это время его чутьё. Когда две стороны категорически не могут сойтись, нужно искать третье решение. Если бы он сдался на милость генералов, пострадал бы Петерберг. Коль уж скоро его Охрана теперь занимается не только внутренними делами, зачем ей четыре генерала? Пусть будет один, и пусть это будет человек, чей разум не затуманен стрельбой окончательно. Человек, который помнит, что армия существует для гражданской жизни, а не наоборот.

А там и второе кольцо казарм достроить можно.

— Я думаю, — лениво предположил Гныщевич, — что три генерала взорвались, пытаясь самостоятельно обезвредить бомбу, — это было модно в прошлом сезоне. Бомбу вы организуете. Конечно, вас будут подозревать, но у вас есть отличное алиби — вы были со мной. Похороним их со всеми почестями в закрытых гробах, выплатим семьям пенсию. — Он опустил револьвер. — Я не буду принуждать вас под дулом. Вернее, буду, но… Вы ведь согласны со мной в том, каким следует стать Петербергу, и не вы сочинили этот заговор. De surcroît! Более того, мне будет легче прислушаться к нуждам солдат, если формулировать их станете именно вы, потому что я верю в ваше здравомыслие. Ну, что скажете?

Стошев продолжал глядеть перед собой — так долго, что Гныщевич успел снова мысленно посетовать на то, как наплевательски генералы отнеслись к шпорам. А в Академии были шутники, которые говорили, что это он, мол, малый рост восполняет. Малый рост! Да если бы его волновали масштабы, он бы ни в жисть не предложил юной Жуцкой разделить постель и с ним, и с Плетью. Потому что тавры есть тавры.

И хорошо, что Плети здесь нет. Плеть бы не отыскал подвал сам, а вот аргументом со стороны генералов стать бы мог.

Хорошо.

— Мы согласны в том, каким следует стать Петербергу? — Стошев поднял на Гныщевича глаза, и лицо его рассекла кривая усмешка. — Не обманывайте себя. Мне не нравится центральная электрическая станция. Я думаю, там должен быть парк.