— Содействие, говорите… Ну хорошо, не ознакомиться с вашими требованиями было бы воистину глупо. Прошу вас, не томите.

Хэр Ройш победоносно фыркнул.

— Наши требования просты — Четвёртый Патриархат должен сложить с себя все полномочия. Самораспуститься, упразднить себя как институцию. Этого будет вполне достаточно.

— Да вы насмехаетесь… — поперхнулся граф Жуцкой. — Вы никогда не добьётесь такого, Четвёртому Патриархату незачем соглашаться, это же просто немыслимо!

— Немыслимо? С тех пор, как пришли известия о капитуляции Резервной Армии, сколько его благороднейших членов предпочли бремени власти бегство в родные края?

— Тогда вы прогадали. Предложить сложение полномочий беглецам было бы хоть сколько-нибудь разумно, но те, что остались, тверды в своих позициях.

— Многие из оставшихся попросту медлительны и всё ещё планируют бегство. Вы, например.

— Нет, момент упущен… — граф Жуцкой сморщил высоченный лоб. — Сами понимаете, коллегиальный орган! Для самороспуска нужно большинство голосов, но его уже не получить — фракция, ха, готовых нести ответственность теперь особенно сильна. Наверняка же знаете: неделю назад до Столицы добрался один достойный доверия старший офицер Резервной Армии, который контуженным укрывался в деревнях — безумная, книжная история! Его свидетельства об осаде Петерберга вызвали фурор, тем более что он был знаком с юным Асматовым, бедняжкой, — и клянётся, что своими глазами видел, как тот взорвался.

После чего его отец, сам с делегацией в Петерберг не поехавший, собрал в кулак то, что осталось от Четвёртого Патриархата, и хорошенько встряхнул. Хэр Ройш велел шпионить за ним день и ночь, и Мальвин с Золотцем повиновались, а Скопцов, встречая этого господина, непременно краснел: очень уж многое в его чертах напоминало о младшей сестре.

— Знаем, знаем, — отмахнулся хэр Ройш от Жуцкого. — И очень сожалеем, что не можем пока официально опровергнуть свидетельства этого образцового офицера, труса и лжеца. Ильян Аркадьевич Асматов погиб отнюдь не от взрыва, а при прямом содействии солдат Резервной Армии, возможного взрыва испугавшихся и собственноручно расстрелявших члена Четвёртого Патриархата. Такие слухи тоже бродят по городу, однако же в Патриарших палатах отчего-то предпочитают их игнорировать.

— Даже если это и правда… Как прикажете с такой правдой дальше жить?

— Вот в этом, граф, и кроется главное наше с вами различие — а вовсе не в возрасте, как вы пытаетесь выставить. Иллюзии вам дороже фактов, хотя только факты дают реальную силу. Зато иллюзии помогают поверить, что сила ни к чему, что всё в порядке, что можно не перетруждаться слишком. Это нездорово.

— И вы явились нас лечить?

— Говорят, больным предписан покой.

— О, очень скоро ваш Петерберг узнает, что предписано больным! — граф Жуцкой вскинул подбородок и посмотрел на хэра Ройша испытующе.

— Не запугивайте нас рекрутированием четвёртой армии, это пустое.

О том, что Четвёртому Патриархату дозволено рекрутировать ещё одну армию, догадывались лишь те, кто с лупой ползал по строчкам бесчисленных кодексов и сводов, регламентирующих жизнь Росской Конфедерации. Однако сама идея лежала на поверхности: Резервная Армия каждый год одаривает все города и ызды чиновниками из офицеров и приставами да урядниками из солдат. Петерберг с этой практикой незнаком, поскольку там спокойствие улиц блюдёт сама Охрана Петерберга, но по всей остальной росской земле правопорядком заняты отставные солдаты Резервной Армии. Многие из них стары, хворы и растеряли выучку, но всё ж таки они есть и их возможно призвать в случае острой нужды.

Конечно, города и ызды не в восторге от такой перспективы, на что красноречиво указывают письма, через день приходящие в Четвёртый Патриархат. Где-то по-прежнему не успокоилось недовольство, поднятое налогом на бездетность; где-то недовольство только просыпается — отчасти подстёгнутое вестями из Петерберга. Так или иначе, а делиться людьми, обученными обращению с оружием, Городские советы не торопятся.

Это-то и стало решающим аргументом для множества беглецов Четвёртого Патриархата: города чувствуют свою значимость в нынешней ситуации, города торгуются и не хотят прогадать. Заманчиво и успокоительно для души переметнуться от тех, кто просит, к тем, у кого просят. К тем, кто ставит условия и сам выбирает меру своего участия.

Особенно поражали воображение Скопцова метания Четвёртого Патриархата по вопросу, так как же использовать армию, если её удастся-таки рекрутировать. Послать на Петерберг? Послать на Южную Равнину, кровоточащую, траурную и благодаря теперешнему бардаку перешедшую под контроль тавров? Оставить в Столице ради бездеятельного устрашения? Или вовсе сдать внаём какой-нибудь из европейских корон, раз уж в Европах с каждым днём назревает нечто, что боязно называть по имени?

Скопцову тоже было когда-то боязно, а вот хэр Ройш, Мальвин и Золотце обсуждали всеевропейскую войну так, будто она была делом решённым, будничным и в будничности своей приятным.

«Господа… Господа, мне неловко спрашивать об этом, — ещё в Петерберге сыскал в себе смелость Скопцов, — но не терзает ли вашу совесть вина Петерберга — наша вина! — за нынешнее напряжение в Европах? Мы ведь понимаем, что плачевный экономический перекос в пользу одних стран и бедственное положение других — всецело на закрытии нашего Порта…»

«Всецело? — ухмыльнулся тогда Мальвин. — Нет уж, увольте. Во-первых, кто понуждал их впадать в такую зависимость от росских ресурсов? Они хотели наши недра, наш лес, наше зерно и наше мясо — они их получили. Могли бы и предвидеть, что однажды это благолепие сыграет против них. Но, положим, это системная беда, так что леший с ней. Во-вторых же, я бы не рекомендовал вам взваливать на себя ответственность за то, что Союзное правительство неспособно урегулировать налоговые отношения членов союза в непростых обстоятельствах. Гроша ломанного не стоило их так называемое „цивилизационное преимущество“, раз от столь деликатного пинка мигом повылезли шельмы!»

«Вы жестокосердны. Пинок пинком, но война, господа, совсем иное дело!»

«Чем вы слушали речи графа, господин Скопцов? — качал головой хэр Ройш. — Мы пока что худое и никчёмное, но национальное государство. И должны бы защищать национальные интересы, а перегрызшиеся друг с другом Европы, которые ослабнут и согласятся на пересмотр убыточных для нас договоренностей, — самый прямой наш национальный интерес. Что вас смущает?»

«Что войну контролировать невозможно. Даже если и отбросить человеколюбие, сосредоточившись на наших интересах, всё равно остаётся опасность, что война докатится до наших же границ. Европейскому Союзному правительству, действуй оно по уму, следовало бы перенаправить пыл отдельных своих членов именно на нас!»

«А вот для этого, — с неуловимым кокетством гримасничал Золотце, — мы и отправим Охрану Петерберга рыть окопы поближе к границам. Вдруг пригодятся. Вы, кстати, уже сосватали Коленвалу Твирина?»

И Скопцов, вглядываясь в уверенные лица друзей, соглашался: если Европы затопит войной, мы только выиграем. А потому мы будем прилежно и тайно готовиться к войне, пока все остальные — включая генералов Охраны Петерберга — не сознают её близости, с повседневной незыблемостью веруя в Пакт о неагрессии.

На следующее утро после того, как он «сосватал Коленвалу Твирина», Скопцову был странный сон. В этом сне Твирин не приговаривал к смерти графа Тепловодищева, а каким-то чудесным для всех образом бежал с ним вдвоём в Европы, что позволило Петербергу свободно вздохнуть и подписать-таки первоначальные соглашения с Четвёртым Патриархатом. И все были счастливы: граф занял место графа Тепловодищева в Патриарших палатах и увёз с собой помощником господина Туралеева, Веня ударился в религию, Гныщевич раскаялся в смерти Метелина (в этой реальности, впрочем, не состоявшейся) и сам поступил на службу в Резервную Армию, где с него сняли наконец шляпу и шпоры. Коленвал и Плеть вошли в первый состав петербержского демократического парламента. Хикеракли построил в Вилонской степи, что начиналась прямо за Межевкой, школу.