В Патриарших палатах, в лицо.
— Вы не в себе. Зачем бы людям из петербержских комитетов устраиваться сюда лакеями?
— Откуда мне знать? Поймайте его, допросите, посадите под замок, покуда не заговорит… Что же вы стоите, да вот же он в конце коридора! Разговор наш слушает! Вы что, не понимаете?! Он из Петерберга, он тот, кто устроил этот бардак, он преступник!
Что следовало делать в подобном случае хэру Ройшу, они повторяли без конца. Золотце с подобным случаем разобрался бы наверняка столь же легко и шельмовски, как разбирался с любой авантюрной импровизацией. А Скопцов начал бы лепетать невпопад оправдания, но даже его оправдания могли бы помочь положению — для одного лепечущего Скопцова не стали бы торопиться с вызовом охраны, куда он такой денется.
Но вот как в подобном случае поступить ему, Мальвин ответить не мог.
— Молодой человек, да не прикасайтесь же вы ко мне, — брезгливо фыркнул граф Жуцкой. — Вы выглядите так, будто искупались в каждой луже этого города. Однако, предположим, я вас услышал… Любезнейший! — позвал он. — Подойди-ка, любезнейший!
Тут пальцы Мальвина наконец разжались, вернулись хоть к какому-то подобию движения.
Зато замерли в оцепенении, казалось, сами мысли.
Глава 87. Старая память
Когда человек надолго попадает в заточение, жизнь его замирает. Там, за пределами тюремных стен, сменяются месяцы, дожди застывают инеем в трещинах кирпичных стен, дети мужают и уходят из дома. А пленнику остаётся безвременье, и его огромные карманы наполняются стеклянными шариками мелочей.
Когда приносят еду. Что поставить на кон в следующей карточной игре. Сколько волдырей лопнуло на ногах у соседа. Кто сегодня стоит в охране и смилостивится ли он подарить заключённым пересказ вчерашних новостей. Отрезанные от настоящего мира, пленники приручали крыс, сбивались в стаи и изобретали собственный новый язык.
Плеть же следил за тем, чтобы новости им пересказывали.
В казармах Охраны Петерберга, где томились пленники из Резервной Армии, был особый воздух. Медленный и нечистый, он лился в горло болотной водой, марая лёгкие. От него в животе просыпался голод, и Плеть думал, что этот голод должен быть знаком всякому петербержцу. Желание вырвать себе кусок свободы любой ценой.
Но никакое, даже самое низкое небо не давит так, как дощатое небо тюрьмы.
Они давно уже выучили Плеть в лицо и по имени, они любили его. Он приносил им водку, бумагу и новые карты. И поэтому, когда он принёс весть о том, что настало время уехать в Вилонскую степь, они обрадовались так, будто небо в степи не обьют досками.
«Вас отправят на грузовых авто. При вас будет охрана, но будет и запас еды, вода, достойные условия. Никто и никогда не отнесётся к вам как к скоту».
Охрану всё же выделили генералы, и Плети это не нравилось. Солдат не должен конвоировать солдата. Старший пёс в стае прижимает других к траве, лишь пока те не набрались сил, а чувство родства оказывается сильнее приказов. Но выбора никто не предлагал, так что Плеть делал своё дело. Долечивал больных, отсеивал подгнивших — тех, что совсем побились бы в дороге. Весь сегодняшний день ушёл на гигиену. В казармах имелись только самые примитивные краны и уборные, а конвоировать пленников в городскую баню выходило лишь небольшими группами, ибо воздух между ними и таврами-охранниками мигом взлетал вверх, повинуясь физическому закону о нагревании, и без воздуха все немедленно краснели и начинали хватать ртом.
Само собой. Этих людей победили, зачитав им имена их родных и друзей, убитых на Равнине таврами, а теперь тавры вели их по улицам в кандалах. Плеть даже удивлялся, что большинству солдат Резервной Армии хватало мудрости не ненавидеть его самого за одну только косу, и поэтому он приложил все силы к тому, чтобы сопровождать каждую группу.
Поэтому Басю пришлось оставить, что Плети тоже не нравилось. Бася забрался очень высоко, но горный ветер не помог ему расцвести, а лишь трепал его усталые нервы. Наедине с собой он лишался и защиты, и друга, и совета.
Плети не нравилось и то, что Бася упрямо отказывался видеть пропасть под носками своих сапог.
«Начальник, вы б нас, это… забрили. Вшей одной баней не сгонишь».
«Я не ваш начал’ник, начал’ник у вас будет на Колошме. — Из-за кандалов пленным было неудобно постоянно чесаться, и Плеть понял, что отъезд придётся ещё немного задержать. — Но вы правы».
К пленным он тоже всегда обращался на вы, потому что пленные не скот.
Возле бани в Припортовом районе не было даже лавок, но Плеть не смущала перспектива терпеливо стоять. Тавры-полицейские обычно отправлялись за пленными, но сам он устал от химического банного духа и предпочитал ждать снаружи.
Омывать подобает покойника перед погребением, однако Плеть не покидало чувство, будто пленные, наоборот, рождаются заново; будто в Вилонской степи их ждёт нечто такое, отчего они, приехав, сами не захотят бежать. Судьба? Судьба — или просто пустая надежда, извергнутая душой, следившей весь вчерашний вечер за тем, как к кузовам грузовых авто приваривают изнутри петли, в которые будет продета цепь.
Они не скот, нет; пучками продают не скот, а морковь на базаре.
— Эй, господин Плеть, что-то вы сегодня ненаблюдательны! — услышал он смутно знакомый голос. — Я перед вами стою-стою, а вы и глаз не поднимаете.
Глаза он поднял — и увидел перед собой молодую девушку. Тоже смутно знакомую, как если бы он знал её отца или брата, видел во сне или издалека. Крошечная шляпка с огромным кисейным бантом не была заколота в высокую причёску, как обычно у дам, а держалась на ленте, ибо светлые волосы девушки щерились короткой стрижкой. Корсет сжимал её так, что наружу выдавливался хрипловатый смешок, но черты за занавесью пудры, краски и помады по-прежнему от Плети ускользали.
— Неужто не признаёте? Думайте, думайте, мы с вами неоднократно виделись, — она взмахнула пустым, без папиросы, мундштуком, который вертела в пальцах. — Я говорила когда-то, что вернусь в Петерберг, если только в мире появится место, где женщина может жить на собственных правах, а не как чья-нибудь, скажем, жена… И, по слухам, вы меня не обманули.
Тяжёлые жемчуга на груди, по-мужски широко расставленные ноги и горячее сердце — такое горячее, что даже в весенней зяби пальто не потребовалось.
— Вы Брэд, — догадался Плеть. Девушка расхохоталась:
— Брада. Ну наконец-то! А мне-то мерещилось, когда плыла, что меня ещё в Порту признают. Спросят: зачем вам, мистер Брэд Джексон, два чемодана дамского платья? Бумаги-то у меня пока старые… — Она картинно напряглась, остекленела моделью портретиста. — Ну что, хороша?
— Как ваш ребёнок? — поинтересовался Плеть. За плечами Брады, еле различимых на сером припортовом фоне, художник набросал графа Набедренных и графа Метелина; каждый из них по-своему боялся её, тогда ещё нагую, не спрятавшую себя за корсетом и помадой.
— Остался в Британии у друзей дяди Сигизмунда. В Британии всё с ней будет хорошо — да, у меня замечательная девочка. Раз уж росы побоялись её приютить, что ж… Всегда отыщутся богатые старые девы, на заботу которых можно положиться, — она надула губки. — Так что, я вам не нравлюсь?
— Вам к лицу короткие волосы, — слегка растерялся Плеть. — Значит, вы оставили дочь и решили перебрат’ся в Петерберг?
— Схватываете на лету, — Брада растрепала стрижку и покрутилась, демонстрируя оную со всех сторон, — и для этого мне понадобится ваша помощь. Надо заметить, петербержские новости просто поразительны! Все Европы только о них и судачат — вы ведь знаете, что из-за Петерберга Финляндия-Голландия совершенно обнаглела? Когда импорт малость иссяк, голландцы встали в позу — мол, раз они единственные с Росской Конфедерацией по земле граничат, то все им должны… Ну да неважно, я от этого убежала. Но все Европы судачат. Да только не все Европы знают, кто входит в Революционный Комитет! Я как услышала — чуть со смеху не умерла! Надеюсь, вы и тут меня не обманете и предоставите гражданство Петерберга — по старой памяти.