Принял, потому что поспешная и отчаянная реакция Четвёртого Патриархата была необходимым звеном в череде причин и следствий, ведущих к победе, к обретению силы, к окончательному торжеству разума и рациональности.

Принял, потому что хотел не только отстоять свой город, но и освободить от этой бредовой, бесполезной, медлительной власти остальные города.

Решай всероссийские судьбы они вчетвером: хэр Ройш, Золотце, Скопцов и Мальвин — этот процесс прошёл бы успешно, и на месте бредовой, бесполезной, медлительной власти очень скоро оказалась бы новая — полезная и эффективная.

Но есть не только они вчетвером. Есть неуправляемые твирины и бестолковые хикеракли, азартные гныщевичи и строптивые коленвалы, неотмирные графы и безумные вени. Есть те, кто откажется подчиняться, и те, кто откажется справиться.

Если Столица нанесёт ответный удар, будут те, кто умрёт.

«Люди умирают», — сказал бы Мальвин.

«Дорогие люди тоже умирают», — поправил бы его, отвернувшись к окну, Золотце.

«Вы ведь сами убили дорогого себе человека», — прошептал бы Скопцов.

Нет никаких оснований с уверенностью утверждать, что Столица нанесёт ответный удар, что она нанесёт его быстро, что она нанесёт его успешно. Есть все основания возлагать на этот удар надежды, поскольку, согласившись со спонтанной и эксцентрической задумкой отослать в Столицу голову графа Тепловодищева, хэр Ройш сумел разобраться, как извлечь из гипотетических последствий этой задумки пользу, как вывернуть провокацию на петербержскую сторону, как именно действовать далее, чтобы выиграть больше, чем кто-либо мог ожидать. Перспектива открывалась интереснейшая — лучше, чем когда-либо в жизни.

Но хэр Ройш боялся.

Боялся, леший подери! Разве он не имеет права бояться? Разве неясно, что тогда — что если Резервная Армия выступит на Петерберг — а она может! — разве неясно, что умрут не просто люди, не просто дорогие люди, умрут вот эти самые люди! Вот эти!! Лучшие, умнейшие, эффективнейшие!

Это гадко! И это страшно! Ведь можно? Ведь можно же бояться?!

Страшно, что хэр Ройш своим умом принял решение, способное поломать всё — всё, — что было сделано!

Он вскочил, как в пелене, и, кажется, опрокинул кресло, ударившись при этом ногой и не почувствовав. Скопцов охнул, а Мальвин с Золотцем кинулись хэра Ройша не то ловить, не то удерживать от падения, однако не сумели: одним прыжком подскочив к столику, он перевернул графин, смахнул салфетки и письма, и лишь когда на столике не осталось ничего, сумел остановить своё движение.

— Да какого же лешего вы — какого же лешего мы такие хрупкие? — провыл хэр Ройш и осел.

Краем глаза он видел, как растерянно нахмурился Мальвин, как вцепился в него мёртвой хваткой Скопцов и как ринулся за слугой Золотце, однако осмыслить это было почти невозможно. Гортань хэра Ройша скрутило жгутом, и он знал, что ему следовало бы сейчас расплакаться, и готов был, пожалуй, это сделать, но плакать он, как и лечиться, не умел, он никогда не плакал; оставалось лишь спрятать лицо за пальцами и закудахтать, будто у него першило в горле.

Хикеракли был прав: протянув отцу мышьяк, хэр Ройш вынужден был сидеть в камере и следить за его агонией. Но хэр Ройш-старший не был хрупким — сложнее всего в жизни было бы представить механического, заводного отца хрупким.

Хэр Ройш-старший не был, а хэр Ройш-младший, теперь уже не младший, был.

И он знал, что струсит и сбежит, если Резервная Армия подойдёт к его воротам; знал и то, что, сбежав, откажется от всего достигнутого. Обманет собственные же расчёты, окажется ржавым звеном в цепочке причин и следствий.

И ему омерзительно было сознавать эту трусость.

Омерзительно — сознавать постыдную и мучительную привязанность к тем, кем он должен быть способен при необходимости пожертвовать.

Сознавать, что умудрись Четвёртый Патриархат вдруг взять в заложники Мальвина, или Скопцова, или Золотце, он не смог бы не принять их требований.

Золотце протянул раздобытый у слуги стакан воды.

Кончиками пальцев собрав с пола осколки графина, Скопцов неловко похлопал хэра Ройша по плечу.

Мальвин же, качнувшись с носков на пятки, тихо сказал:

— Если они в самом деле нападут, это будет последней глупостью Четвёртого Патриархата.

Он сказал так, потому что всё это время все они думали об одном и том же. Не о недуге хэра Ройша, не о переговорах с оставшимися в живых делегатами, даже не об опасности очередного произвола Твирина.

О том, что эксцентрический шаг Революционного Комитета не может не привести к первой за долгую историю Росской Конфедерации гражданской войне, поскольку на наглое убийство с надругательством нет иного ответа.

— Если они нападут, — выдавил хэр Ройш, — я… я струшу.

— Они не нападут, — зачастил Скопцов, — помилуйте! Мы ведь не равнинные тавры, чтобы с нами воевать, право слово, Европейское Союзное правительство никогда не простит… Да ведь на росской земле никто и не умеет воевать, о чём вы!

— И вы не струсите, — с каменным лицом продолжил Мальвин, — я не позволю. Если потребуется, заключу под стражу. И свяжу.

Хэр Ройш нервно усмехнулся — и понял, что пальцы его впервые с понедельника перестало колоть.

— Бросьте вы все, — воздел очи Золотце, усаживаясь на пол рядом с хэром Ройшем, — нападут не нападут… Это была провокация, призванная передать почётное право на головную боль в Четвёртый Патриархат. Провокация глупая, поспешная и порождённая вашими, хэр Ройш, непомерными амбициями. Но уж теперь-то, господа, давайте пожнём её плоды! Нам остаётся только ждать, собирать информацию, по мере сил готовиться, но не забывать заниматься городом и надеяться на лучшее. — Он подхватил один из осколков и жестом заправского ювелира перекатил его в ладони. — А пока что я считаю необходимым обсудить некоторые действительно важные вопросы. К примеру, согласны ли вы с тем, что когда мы создадим пресловутое бюро патентов, первым делом нам придётся запретить кому бы то ни было отрезать головы третьим лицам?

Глава 62. «Я вернулся в свой город»

Первым делом его обыскали.

Грубо, бесцеремонно, а всё равно будто бы в оторопи — разглядывали, глазам не веря, красные знаки различия на зелёной шинели. Метелин разглядывал в ответ: синим по зелёному его не удивишь, сам мчался, коня понукая, но с каких пор они без погон?

— Не подчиняемся мы больше Четвёртому Патриархату, — угадал незаданный вопрос один из солдат, — не его мы армия, а петербержская. Это Твирин правильно сделал, давно пора было.

О Твирине — не то рядовом, не то и вовсе гражданском, стоящем теперь будто бы выше генералов, — за последние дни Метелин слышал бессчётное количество раз. Резервная Армия — медленно, сороконожкой по снегу — шла на Петерберг, а по ней самой — мимо орудий, мимо палаток, мимо обозов — ходили слухи.

И с теми слухами, что прежде, ещё в Столице, тревожили Метелина своим неправдоподобием, их было не сравнить.

Командование разослало по «квартирам» неправдоподобный приказ: выдвигаться на Петерберг. Штабные чины деревянными голосами зачитывали неправдоподобное сообщение: петербержский Городской совет расстрелян, петербержский наместник расстрелян тоже, расстреляны все, кто только можно, граф Тепловодищев отправился вместе с несколькими другими членами Четвёртого Патриархата на переговоры — расстреляли и его. Расстреляли, отрезали голову и на собственном его авто подвезли к Патриаршим палатам.

Какие могут быть претензии к правдоподобию слухов, когда официально объявленные факты таковы?

— Я граф Александр Александрович Метелин, — голос, конечно, дрогнул. — У вас в руках мой документ, можете убедиться ещё раз. С октября по февраль находился за пределами Петерберга ввиду поступления на службу в Резервную армию. Я вернулся в свой город и хочу как можно скорее переговорить с тем, кто уполномочен пропускать лиц, имеющих жилую и производственную собственность внутри кольца.