Которое уж утро Веня сам спускался в малую гостиную, чтобы застать графа за нацеленным на пробуждение чтением и отвлечь той самой болтовнёй. В конце концов, не желай граф отвлечений, велел бы подавать ему чай в кабинет, а то и в спальню.

Привычная тишь Усадеб по утрам наполнялась покалывающим сонным теплом, нарочито простая индокитайская керамика шершаво укладывалась в ладони, бережный свет одной только лампы для чтения не соревновался с неспешной зимней зарёй — одним словом, благолепие.

Завораживающее и тошнотворное.

Ничто не может быть дряннее, пошлее быта — пусть даже шикарного и утончённого, баснословно дорогого и наполненного куртуазнейшими беседами, но всё равно быта. И в то же время — ничто не может быть заманчивей.

— Как же вы жестоки, душа моя! Сжальтесь над графом Ипчиковым, не приговаривайте его к господину Гныщевичу. Граф Ипчиков любит своё резиновое производство, он вряд ли захочет обменять его даже на счастье Вишеньки.

— О резиновом-то производстве я и не подумал. Действительно, оно бы так пригодилось автомобилестроительному заводу! Граф, признайте: это идеальная партия.

— Вы так усмехаетесь, будто я протестую из каких-то оскорбительных соображений, — сам с чрезвычайным лукавством склонил голову граф. — Я высочайшего мнения о господине Гныщевиче! Он вон и петербержским наместником уже успел побывать. Если это и мезальянс, то как раз таки благодаря Вишеньке. Давайте дождёмся открытия границ и женим господина Гныщевича на одной из европейских принцесс.

— Одной не хватит, — нахмурился Веня, и они рассмеялись уже вместе.

Дряннее, пошлее — и заманчивей.

Что-то неуловимо размягчается внутри от злосчастного утреннего чайного ритуала. Это размягчение вредно и ненужно, и всякий раз Веня клялся себе, что с него хватит, больше никогда, что за обывательщина, как можно покупаться на такую дурацкую мелочь?

И всякий раз просыпался ровнёхонько к тому времени, когда граф в малой гостиной приводил свой ум в порядок перед дневными делами. Будто в теле поселились точнейшие часы.

— Раз мы коснулись неожиданных фигур в роли петербержских наместников, позвольте поделиться с вами одним соображением…

— Граф, а как всё-таки вы сами избавились от бремени Вишеньки? — перебил Веня. — Граф Ипчиков не стал бы свататься к хэру Ройшу, будь у него по-прежнему призрак надежды на вас.

— Пусть это останется моей дипломатической тайной, — отмахнулся граф.

— Не даю вам своего согласия.

— Вы вьёте из меня верёвки. А я, меж тем, хотел обсудить с вами занимательнейший законодательный курьёз. Воля ваша, тайна будет раскрыта, но дайте же мне набраться мужества, а пока — курьёз, — граф столь комично изобразил мольбу, что Веня вынужден был ответить великодушным кивком. — Благодарю вас. Так вот: я изучил на досуге кое-какие архивные документы, и мне открылось немыслимое. Как известно, многоуважаемый господин основатель Академии год пробыл в должности петербержского наместника. Совершенно, разумеется, незаконно — поскольку назначили его в непростой ситуации фактически сами горожане, а никак не высочайший европейский указ. Да и гражданством он на тот момент давно обладал росским и только росским. И это не говоря уж о том, что человека его сомнительной биографии Европейское Союзное правительство попросту никогда бы не стало рассматривать в качестве кандидата. Фантастический год наместничества Йыхи Йихина помнят в первую очередь по водопроводу, крематорию, реорганизации Порта, новым нормам пропускного режима и сокращением числа европейских храмов до, собственно, одного-единственного прихода в Гостиницах. Но вчера ночью я докопался до совсем уж удивительного штриха.

— Не надейтесь, что я забуду про Вишеньку, но продолжайте же, — и вовсе растянулся по софе Веня, сознательно составляя контраст безукоризненной осанке графа, уместной скорее на приёме, нежели в собственном доме ранним утром.

— Вы когда-нибудь задавались вопросом, как так вышло, что Петерберг не имеет непосредственного и официального представительства в Четвёртом Патриархате? Да, аристократы родом из Петерберга в Патриарших палатах встречаются, но статусом представителя ни один из них не обладает, хотя для прочих росских городов это в порядке вещей, — граф извлёк из портсигара следующую папиросу. — Представьте себе: именно в год наместничества Йыхи Йихина эта норма пересматривались — ничего серьёзного, Четвёртый Патриархат хотел всего лишь законодательно зафиксировать некоторые естественно сложившиеся, скажем так, традиции выбора сих представителей. Нюансы, нюансы. И вдруг в эти нюансы ворвался Йыха Йихин, действующий петербержский наместник — и умудрился добиться для нас полной отмены представительства. С первого взгляда — глупость, вредительство и понижение Петерберга в иерархии до ступени, на которой находятся совсем небольшие городки вроде нашего Ыберга или Супкова. Но если взглянуть на проблему пристальней, с точки зрения реальных процессов, протекающих в Патриарших палатах, выяснится, что то был ход чрезвычайно полезный.

— Всякий представитель после нескольких месяцев в Столице становится ангажированным и излишне открывается для давления со стороны остальных членов Четвёртого Патриархата? И таким образом, вместо разумного противостояния политике центра в интересах своего города, наоборот, к ней присоединяется?

— Увы, вы совершенно правы, чаще всего так оно и бывает. Йыха Йихин же усложнил нам бюрократию общения с Четвёртым Патриархатом — все обсуждения с тех пор велись не с представителем, а с Городским советом и наместником, что требует нескончаемой переписки, поездок и прочих проволочек. Но парадокс в том, что Петерберг по крупному счёту от того только выиграл. Мы ведь на самом деле не городок вроде Ыберга, спорные вопросы возникают регулярно, но в итоге решались они на выгодных для нас условиях, — задумчиво затянулся граф и через паузу добавил со смехом в глазах: — К тому же, будь у Петерберга представитель в Четвёртом Патриархате, вся наша теперешняя история сложилась бы совсем иначе. Представитель помчался бы с инспекцией, как только появились первые тревожные слухи.

— Возблагодарим же Йыху Йихина за нашу счастливую революционную юность! — поднял Веня шершавую индокитайскую чашку; немного странно благодарить изобретателя оскопизма, но до чего не дойдёшь в минуту душевной слабости. — Однако Вишенька, граф, Вишенька.

Граф поднялся с кресла и маятником шатнулся к окну, но тут из-за двери раздались шаги, не узнать которые, к несчастью, решительно невозможно.

— Ваше сиятельство! Кончайте чаёвничать, конец света прочаёвничаете! — заголосил, не успев войти, старый лакей Клист. — Послание вам. С казарм, солдатик принёс — весь конверт пóтом полил, как бежал. Комитет этот ваш пишет смертоубийственный, вы уж уважьте кровопийцев — сейчас читайте. Они вас вроде в казармы зовут. В такую-то рань, ну точно кровопийцы.

У Вени от самой короткой встречи с этим лакеем начинала раскалываться голова. Попросить, что ли, графа всё-таки вышвырнуть его из дома? Граф к лакею питает необъяснимую приязнь, а потому сцена выйдет прелюбопытная. Да, пожалуй, непременно следует нарваться на прелюбопытную сцену.

Граф же, наскоро пробежав глазами по строчкам, явил выражение величайшей озадаченности и щедро посыпал пеплом с папиросы редчайшего дерева паркет.

— Душа моя, мне, увы, придётся прервать нашу беседу. Твирин только что расстрелял графа Тепловодищева.

— Ну! — удовлетворённо крякнул лакей. — Говорю ж, кровопийцы — они и есть кровопийцы.

Веня приложил немалое волевое усилие, чтобы не запустить в него шершавой индокитайской чашкой.

А за оградой опустевшего особняка, кажется, Славецких дети запускали друг в друга снежки (Веня, конечно, упросил графа подождать, пока он соберётся; негоже прогуливать встречу по столь громкому поводу — тем более что Веню на неё никто не звал). Да, дети, снежки, стылый и гулкий дом, сад, непривычный к запорошенности своих аккуратных дорожек, — скоро здесь простучит сапогами патруль и разгонит голодранцев, но до того особняк, кажется, Славецких ещё поживёт странной, приснившейся, выдуманной жизнью. Если бы за сюжет о революции взялся художник, ему стоило бы показать с высокой точки просторный, не смазывающийся до самого горизонта пейзаж и до самого же горизонта населить его крохотными фигурками, соединёнными в карикатурно доходчивые сценки. Дети дворовой городской породы — прокравшиеся мимо патрулей в сад к расстрелянным хозяевам прежнего мира, чтобы поваляться в сугробах, — обязательно попали бы на такую картину.