— Что будем делать? — спрашивает он, обводя взглядом нежно-розовую внутреннюю поверхность бедра и пах.

Лица не видно, напряженная линия шеи. Тонкий лоскут простыни прикрывает чашу, раскрывшиеся в ожидании меха, скользит по тупым грифелям сосков.

— Ну что? — спрашивает он. — Будем изменять?

— Возможно.

— Для этого мы и здесь? — говорит он, и она кивает.

На рожке люстры висит бюстгальтер телесного цвета. Ингмар увидел его только сейчас. Предполагалось, что, войдя в квартиру, он засмеется. Туфли в коридоре, пальто на полу, брюки и так далее.

Она придвигается ближе, прижимается к нему, а он рассказывает о том, что продолжает свои поездки по церквам в Упланде вместе с отцом.

В преддверии нового фильма.

Хотя вообще-то следовало признаться, что речь идет об одной-единственной церкви, отец с ним больше не поедет.

— А вечером он прочитает первый вариант сценария, — говорит Ингмар, слыша, как кто-то остановился на лестничной клетке рядом с их дверью — как раз в тот момент, когда он положил руку ей на бедро.

— Да ты что, — весело воркует она.

— Что хотим, то и делаем, — шепчет он.

— Ты думаешь?

— Но наша жизнь, очевидно, станет немного проще, если мы не будем сейчас заниматься любовью.

— Тогда пойдем доедать завтрак.

— Я решил сегодня больше не есть.

— Ты не голоден?

Он встает с постели и подходит к окну. По тусклой летней улице кружатся бесчисленные семена вяза. Ветер взвихряет дюны из крошечных хрупких чашечек. Они кружатся вокруг ног одетого в черное мужчины с пуделем на поводке.

— Завязка рождается, когда пастор понимает, что не способен почувствовать любовь, — говорит он. — Потому что именно в этот момент учительнице ясно: выбора у нее нет, ее задача — любить пастора. Я много думал о ней, понимаешь… Молить о любви — разве может быть что-то более патетическое?

Не услышав ответа, он оборачивается: она заснула, рот ее приоткрыт, и он чувствует лишь облегчение из-за своей несостоявшейся измены.

Хлопанье крыльев, влажные губы.

За бельевым шкафом слышатся звуки, на шепот они не похожи, скорее напоминают шуршание бумаги, прилипшей к стене и трепещущей от сквозняка, когда дверь в подъезде открывается.

Упершись плечом в торец, он немного отодвигает тяжелый шкаф и видит, что стена вздымается.

Вздымается и опускается вновь, словно неторопливо дышит.

Дотронувшись до стены, он чувствует мягкую поверхность. Нажимает рукой, и та проходит сквозь обои.

Кто-то пытался скрыть эту дыру, думает он. Заклеить отверстие, ведущее в чулан.

Ингмар срывает большой кусок обоев, проводит пальцами по краям дыры, заглядывая внутрь.

Осторожно просунув голову между шкафом и крошащейся кирпичной стеной, он заглядывает туда и видит маленькую запущенную комнату с пожелтевшими газетами на окне.

Прислонившись ко внутренней стене, под черным газовым счетчиком сидит рослая женщина с серьезным детским лицом.

На грязном полу перед ней лежат костыли.

Бесцветные, словно веревка, волосы, заплетенные в косу, лежат на огромной груди.

Кормилица, думает Ингмар. Неужели она не мерзнет, ведь его собственное дыхание паром клубится на фоне серого кирпича дымохода.

— Тут на борту сразу теплеет, — шепчет она, опуская взгляд. — Каждый раз, когда ребенок лишает себя жизни.

— Что ты сказала?

— Извини, — бормочет она, ее шея и щеки краснеют. — Ты разве не помнишь, что мы виделись в Даларне? У прорвавшейся плотины на реке. Я не толкнула тебя, но солгала, не рассказав о боли в груди и о том, что небо чернеет и трясется, как в заиндевелом окне, прежде чем…

4

Море еще светлее, чем ночное небо. Вязкие, словно масляные, волны почти бесшумно переливаются.

Маяк над островом Ландсурт взмывается ввысь, будто столп раскаленного воздуха.

На побережье пока темно, карликовых сосен не видно.

Ингмар думает о том, что валиум надо было принять еще два часа назад. Утро уже совсем близко. Кэби что-то бормочет в постели.

Он вычеркивает одно предложение за другим, когда в ризнице пастор рассказывает учительнице о своих сомнениях.

Ему сложно об этом говорить, думает Ингмар, размышляя о том, что делал бы со своим неверием, будь он пастором.

Он еще сильнее нажимает пальцем на край небольшого конвертика, в котором лежит бритва.

Наверное, это у всех одинаково.

Сейчас ему сложно вспомнить, говорил ли отец о своей собственной вере, затрагивал ли вообще какие-то богословские проблемы.

Ему приходит в голову лишь стихотворение 1925 года, посвященное матери.

Он вычеркивает легкомысленное сравнение причастия с каннибализмом. А потом и остатки повисших в воздухе реплик.

Ему по-настоящему нравится в этой сцене, что учительница слушает пастора, словно ребенок, который рад случаю вовремя вставить свое «да, понимаю» и не встретить в ответ сопротивления.

Но пастор не видит ее.

Как и в историях Пер Гюнта, Дон Жуана и Рейквелла, он хочет на протяжении всего фильма рассказывать о сложном и неприятном человеке. В глубине души зритель всегда готов простить, думает Ингмар. И в то же время он будет болеть за учительницу, которая конечно же должна плюнуть на этого пастора, хватит уже унижаться, он никогда не сможет дать ей того, что ей нужно.

Похоже, летнее утро проступает из белесых ночных сумерек, а Кэби стоит на пороге в спальню.

— В такой жаре спать невозможно, — говорит она сонным голосом.

— Ветра совсем нет.

Он не видит ее: под пеленой тени черты лица расплылись.

— Ну как? — спрашивает она.

— Ничего.

— Это хорошо.

На окошке стоит свинка из розового фарфора, в спине у нее отверстие для свечи.

— Я только что перечитал беседу с рыбаком, — говорит он. — Помнишь, когда мы ездили в Буду навестить пастора, который венчал нас, — они все вели себя как-то странно.

— Да, точно, там кто-то покончил с собой.

— Он был там и разговаривал с пастором много раз, но все же сделал это, — произносит Ингмар с улыбкой, глядя на мертвую муху, застрявшую в отверстии на спине свинки. — Догадываюсь, что отец потребует вычеркнуть сцены, в которых…

— Да не будет он это читать, — перебивает Кэби. — Он и не взглянул на тот первый вариант.

— Но я же сказал матери, чтобы он про него забыл, я сам позвонил и сказал, когда закончил новый вариант.

— Ну смотри, — бормочет она.

— Ты о чем?

— Ведь… у тебя почти не осталось времени, пора раздавать сценарий актерам и…

— Знаю.

В окне что-то дрожит, Ингмар выглядывает на улицу. Немного погодя он замечает, что дрожь исходит от фарфоровой фигурки, вокруг пятачка свинки что-то блестит. Он нагибается и видит, что ее красные губы стали мокрыми, что-то капает с них в пыль на подоконнике.

— Я думала, мне это приснилось, — говорит Кэби, не глядя ему в глаза. — Но вчера, когда я приняла таблетку и легла спать, зазвонил телефон. Как ты думаешь, кто это был? Гун! По-моему, пьяная, хотела поговорить со мной. Знаю, надо было повесить трубку, но я не повесила.

— Что ей надо? — сухо спрашивает Ингмар.

— Она сказала, что ты никогда не говоришь правду.

— Это ложь.

— Она хотела рассказать еще кое-что, — шепчет Кэби и выходит из комнаты.

Ингмар читает отрывок сценария, в котором рассказывается, как пастор идет к тому месту, где было совершено самоубийство. Делает на полях пометку, что он видит тело рыбака только на расстоянии, да это уже и не тело, а могильный холмик, вокруг которого собрались пастор и все остальные.

Они стоят и разговаривают, замечает он, хотя никаких реплик в сцене пока не значится.

Он их не слышит.

Наверное, из-за расстояния. Или из-за шума прибоя, который стучится в скалы.

Пусть так и останется.