Потная рубашка прилипает к спине, когда Ингмар отрывает кусок туалетной бумаги и вытирает желтые капли с сиденья на унитазе.

Он садится, и очередной приступ спазмов, прокатившийся по желудку, заставляет его нагнуться к коленям, напрягая лодыжки и пальцы ног.

Кто-то дергает дверь.

Он снова нагибается над унитазом, закрывает глаза и чувствует, как от смущения, слабости и страха его бросает в жар. Вытирая капельки пота над губой, он думает, что прямо сейчас мог бы заснуть.

Кто-то бежит по проходу и стучит во все двери. Затем раздаются другие шаги, потяжелее. Лампа дневного света гаснет. Слегка потрескивает алюминий на арматуре. Крик пробегает меж стен.

Кто-то пытается вскрыть замок в туалетной двери. Острый металлический скрежет, трущиеся друг о друга поверхности. Что-то соскакивает, и скрежет возобновляется. Ручка проворачивается вокруг себя, и замок щелкает.

Затем все происходит очень быстро.

Его выволакивают в коридор, несут. Лампы под стеклянными колпаками ослепляют. Двери распахиваются и захлопываются. Ингмар сопротивляется, хочет увидеть их лица. Вертит головой, пытается вырваться, но со всех сторон только спины.

Его сажают на стул, он моргает от мягкого света. Видит борова, который, сгорбившись, перебирает копытцами монеты на столе.

Коза катает по полу термос.

Камера едет, делая мягкую панораму, затем отъезжает назад. Свет падает на бородатую морду козы. Взгляд исподлобья, она думает об отступлении.

Из носа, не переставая, течет.

Подбородок борова тесно прижат к шее, кожа складчатая. Хриплый голос словно звучит внутри огромной грудной клетки. Длинный желтый клык поблескивает меж пересохших губ.

Ингмар думает, что все они ряженые, которые под масками носят маски.

Коза смотрит на железную дверь. Затем туда же устремляется взгляд борова.

Они начинают по новой, коза встряхивается так, что воротник падает на пол. Ингмар молчит. Свинья прижимается пятачком к сачку для сбора пожертвований, тянет его за собой, запрокинув голову.

— Тишина. Мотор, — шепчет Ингмар.

Тонкий звон пилы, пронзающей стену полуметровой толщины из колотого гранита. Железо с легкостью скользит вниз.

Когда пила натыкается на задвижку, звук меняется, тяжеловесными каскадами пульсирует шпон.

Отсек с окном и глубокой нишей отодвигается и уносится.

Взвизгивают гвозди, и из пола выдергиваются деревянные планки.

Неожиданно появившись в проеме, Свен что-то показывает и отходит в сторону.

И вновь тишина. Петер Вестер[30] шепчет что-то, указывая на свое плечо и щеку.

Ингмар встает на место Ингрид и спрашивает Свена, все ли в порядке.

— Да.

Он отодвигается.

— Ну как?

— Хорошо, — недоумевая, говорит Свен.

Ингмар садится на корточки, Свен кивает:

— Все отлично. Хотя погоди. — Он подходит к камере и заглядывает в нее. — Хорошо, — бормочет он.

— Как насчет того, чтобы снять все за один раз? — спрашивает Ингмар, пряча улыбку.

— Было бы замечательно! — удивленно говорит Свен, делая шаг в сторону.

— Петер, сядь на стул.

— Сюда?

Свен щурится: съемка получится мировая.

— Но если положить рельс, то, может, будет… — говорит Ингмар.

— Тогда у нас тут все превратится в часы с кукушкой, — убеждает его Свен. — Но мы могли бы…

— Но… Прости, что ты хотел сказать?

— Мы могли бы попробовать пустить камеру по мазонитовым щитам.

— Парни, вы это слышали?

Они смотрят на него.

— Пол должен быть из абсолютно натурального материала. Правда, Свен? Отсюда и досюда.

Ингмар бежит по коридору мимо дверей с рифлеными стеклами. Ленн ждет возле ослепительно яркой лампы рядом с его кабинетом.

— Не забудьте про встречу с Харальдом Муландером[31], — говорит Ленн, открывая дверь.

Ноздри Ингмара раздуваются, он смотрит на часы.

— В чем дело? Он хочет, чтобы мы вернули ему Большой павильон, да?

— Понятия не имею, — отвечает Ленн, направляясь в кабинет.

Ингмар идет за ней, садится, берет телефонную трубку, лежащую на столе, и отвечает.

— Нам надо как следует поговорить — раз и навсегда. Я звоню тебе, но никто не подходит. Пытаюсь все уладить, но в ответ никакого понимания, — говорит мать. — Неужели тебя совсем не расстраивает, если такая знаменательная дата в жизни отца будет вконец испорчена?

— Но у меня сейчас съемки в самом разгаре, а Кэби…

— Ингмар, как можно быть таким черствым? Не понимаю. Неужели так трудно освободить один день?

— Двадцать второго у меня не получится.

— Почему?

За стеклянной дверью Ленн печатает на машинке.

— Мне пора, — говорит Ингмар.

В трубке слышится неторопливое дыхание матери.

— Я не знаю, что делать, — произносит она почти беззвучно.

— Пригласи каких-нибудь друзей.

— При том, что из близких никто не придет?

— Не стоит из-за этого ссориться.

Одной рукой он пытается вскрыть конверт с письмом. Это трудно, почти невозможно. И вдруг видит со стороны всю тщету своих судорожных попыток.

— Вчера вечером я рассказывала отцу о твоем фильме, — говорит мать.

— Правда? И что он сказал?

— Возможно, его стоит посмотреть, сказал он.

— Что? Он действительно так сказал?

— Не уверена, что он меня слушал. Кажется, я говорила, что работа пастора в каком-то смысле была препятствием у него на пути.

— И тогда отец сказал, что хочет посмотреть мой фильм?

— Не помню, может быть, он решил, что это напоминает время, проведенное в Форсбаке.

— Ты можешь в точности передать мне его слова?

Газировка ударила в нос, на глазах выступили слезы. Он посмотрел на отца и, увидев, что тот готов засмеяться, засмеялся сам, думает Ингмар, входя в ризницу.

Плотники пока еще не настелили мазонитовые плиты. Они курят, перебирая огромные белоснежные листы с чертежами.

Он подходит к ним и, проводя рукой по губам, спрашивает:

— Ну что, как дела?

— Замечательно, — отвечает один.

Другой смущенно улыбается.

Ингмар слишком рад интересу отца. Не в состоянии как следует разозлиться, он понижает голос:

— У вас есть десять минут, чтобы застелить пол, если вы не хотите лишиться этой работы, — говорит он, прикрывая рукой рот, растянувшийся в нежданной улыбке. — Мне плевать на все ваши сложности, если я найду хоть крошечную неровность на стыках или еще какую халтуру, вылетите отсюда со свистом — всей честной компанией.

Ингрид целует Гуннара в губы и в щеку с отчаянием брошенной женщины. Затем радостно смотрит на Ингмара и спрашивает, хорошо ли, что она не сняла варежку.

— Прекрасно, — смеется Ингмар. — Попробуем так.

— Остановиться? — спрашивает она.

— Нет, спасибо. Не надо.

— Тумас, тебе надо многому научиться.

— И это говорит мне учительница, — шутит тот.

— Здесь ты должен быть совершенно измученным, — объясняет Ингмар. — Ты говоришь почти без всякого чувства. Он так безнадежно устал оттого, что его ни на минуту не оставляют в покое. Стоит ему куда-то пойти, как она тотчас спрашивает, можно ли ей пойти вместе с ним. Когда он отвечает, что нельзя, она начинает плакать и канючить, как малый ребенок.

— Кстати, ты прочитал мое письмо? — спрашивает Ингрид.

— Твое письмо? Нет, пока не успел… — отвечает Гуннар.

— Только не перебарщивай, — просит Ингмар. — Камера подъезжает совсем близко, тебе надо лишь наморщить лоб, вот и все.

Гуннар не отвечает, глядя в другую сторону. Губы его побледнели еще сильнее.

Ингмар садится на корточки перед актерами.

— Попробуем еще раз быть невыразимо унылыми?

Когда дядя Юхан стал часами заниматься переделкой держателя пленки и объектива проектора, он попросил Ингмара об ответной услуге: спрятать его трубку в какое-нибудь надежное место, чтобы Ма не нашла ее и не забрала.