Поскольку статейка называлась «Глупка и… глупец», а редакция «Гонца из Цапартиц» привыкла не жалеть толченого перца, освобождая тем самым читателя от необходимости раскусывать горькие зерна, дядюшка Ировец с полным основанием мог отнести этого «глупца» на свой счет, что он и сделал, имея для сего, как вы увидите из дальнейшего повествования, достаточно веские причины.
Вот эта статейка и привела любезного Флориана в мастерскую духа К. Мног. Корявого. Пока мы знакомили вас с событиями, последовавшими за достопамятным визитом или, если хотите, явлением святого Флориана, редактор Корявый и дядюшка Ировец уже обо всем договорились. Увы, автор не успел запечатлеть их диалог, о чем весьма сожалеет, ибо его отсутствие чрезвычайно затрудняет сценическое воплощение этого сюжета, который мог бы послужить прекрасным материалом для какой-нибудь салонной комедии.
С присущим нам мастерством мы изобразили бы, как оба кота ходили вокруг горячей каши, как К. Мног. Корявый, которому не без натуги удавалось родить какую-нибудь идею, вдруг почувствовал в своем мозгу, обычно плохом проводнике электричества, настоящее короткое замыкание, последствия коего далеко превзошли все планы и надежды дядюшки Ировца.
К. Мног. Корявый задумал сделать его не каким-то там «первым человеком в округе», а — ни мало ни много — депутатом от Цапартиц в земском сейме {9} и имперском совете! Это уже само по себе показывает, что хоть Корявый и был в некотором роде тяжелодум, но вовсе не глупец.
Духовные щупальцы дядюшки Ировца не сразу ухватили идею Корявого; еще больше времени потребовалось зборжовскому старосте, чтобы дойти до той стадии сознания, которую можно выразить словами: «А почему бы и нет?»
«Cur non et tu, Augustine?» [8] — очевидно, произнес бы Ировец в сей миг зарождавшегося согласия, знай он латынь и житие святого Августина {10}.
Ировец добирался до сути идеи Корявого, как до вершины крутого холма, однако К. Многослав энергично подталкивал его сзади, и с его помощью тот, наконец, одолел непривычную крутизну.
Любезный читатель догадался уже, что редактор «Ч. л.» вовсе не советовал своему приверженцу — а Ировец, несомненно, стал им с того момента, как выломал ручку редакционной двери,— по спаневицкому примеру поджечь Зборжов, дабы переплюнуть первого человека в округе, хотя дорога к мандату не исключает и такого способа.
Как выдвинуться — и притом выдвинуться в интересах вполне определенной партии — придумал сам Ировец. Поскольку он прежде всего жаждал отомстить за «глупца», то незамедлительно растолковал Корявому, для чего ему потребовалась помощь редактора и его печатного станка.
«Гонец из Цапартиц», являясь органом объединения свободомыслящих земледельцев «Ход», регулярно публиковал прогноз погоды, получаемый по телеграфу из венского Центрального института магнетизма земли и омброметрологии.
Вот наш герой и предложил Корявому: если, мол, господин редактор соизволит предать гласности мнение на этот счет его, Ировца, то он, со своей стороны, дает гарантию, что венский официальный прогноз, печатаемый в «Гонце из Цапартиц», ни разу за всю неделю не подтвердится.
Тут-то и произошло в черепной коробке редактора короткое замыкание.
Расстались они как заговорщики, связанные тайной на жизнь и на смерть; дядюшка, наверное, был уже за воротами, с которых дожди почти смыли гордую надпись, сделанную в шестидесятые годы {11}, а К. Многослав все еще радостно потирал руки.
Потом с наслаждением обмакнул перо и принялся за статью, в которой было столько язвительной горечи, что, казалось, перед ним не чернильница, а перечница его собственной супруги. Первая фраза статьи начиналась так:
«Меж небом и землей творятся вещи, о которых ученым мужам в „Подлеце из Цапартиц“ даже не снилось…» и т. д., и т. п.
Скажем только, что конец статьи по своей едкости не уступал концентрированной серной кислоте и что К. Многослав мудро занял по отношению к Ировцу позицию хоть и сдержанную, но явно сочувственную. Рассказал о его визите в редакцию, упомянул об удрученном и горестном состоянии почтенного гражданина, необычайный дар которого следует защитить от нападок недоучки, нашедшего себе пристанище в так называемом официальном органе свободомыслящего сельского объединения «Ход». А ведь правление общества, казалось бы, должно охранять доброе имя земледельца и не допускать на страницах своего печатного органа оскорблений в адрес крестьянина, будь то хоть самый «последний человек в округе». «Первому человеку в округе» недурно бы зарубить себе на носу… и т. д., и т. п.
Тут же — в доказательство того, насколько редакция ценит доверие сего выдающегося земледельца,— «Чмертовске листы» опубликовали (как там было написано — в качестве эксперимента) недельный прогноз погоды, сделанный паном Ировцем, крестьянином, старостой из Зборжова. «Земледельцы всего нашего округа,— говорилось далее в статье,— безусловно, будут с интересом наблюдать, исполнятся ли предсказания человека из их среды, их единокровного брата, чьи выдающиеся способности были многократно подтверждены самой природой…» и т. д., и т. п.
Дядюшка Ировец тем временем шел домой. Фиолетовая тень скользила перед ним по дороге, прогретой за день и оранжевой от заходящего солнца, которое светило в спину главы зборжовской «Думы»,— разумеется, дядюшка позаботился, чтобы погода ему сопутствовала наилучшая. Всякий раз, когда он почесывал между лопатками, тень добросовестнейшим образом повторяла его движения, а поводов для того, чтобы довольно почесывать спину, сегодня у дядюшки было предостаточно.
Помимо радости, которую доставляло ему удовлетворенное самолюбие, Ировца подогревал особый воинственный пыл, прежде бушевавший в нем лишь во время деревенских выборов, да и то не так сильно, как сейчас.
Пан Буреш, спаневицкий староста, вдруг превратился в его жесточайшего врага. Еще вчера, услышав его имя, Ировец лишь ревниво ворчал, ныне — при одном воспоминании о «первом человеке в округе» он багровел от ярости.
Очевидно, это были первые признаки депутатской лихорадки. Дядюшка Ировец и слыхом не слыхивал о такой болезни, но, судя по его растущей ненависти к противнику, точнее — к предполагаемому противнику, уже заразился ею.
Соблазн, исходивший от Корявого, проник в самое сердце старосты. Правда, он даже толком не знал — хоть и сам представлял в деревне некую власть — насколько, к примеру, депутат выше окружного старосты, и не может ли оказаться, если изучить вопрос основательней, что окружной начальник — фигура покрупнее, чем депутат. Но уже душой и телом он был предан идее, родившейся в голове шельмеца редактора.
Размышляя таким образом, Ировец неожиданно вспомнил про Барушку, свою дочь, и про молодого Буреша, и одна только мысль об их взаимной симпатии, на которую дядюшка до сих пор смотрел сквозь пальцы, так его возмутила, что он остановился и в сердцах сплюнул.
В нем проснулся неведомый доселе гнев на Барушку — и он заторопился домой.
Не знаю, был ли дядюшка Ировец наделен столь живым воображением, чтобы заранее видеть отрадные картины своего взлета, однако, присмотревшись к нему, мы вскоре без преувеличения могли бы сказать, что его самолюбие снова щекочут радужные мечты.
Насколько удавалось рассмотреть под небритой щетиной и густыми седыми бровями, нависшими над глазницами, словно два куста шиповника на склоне холма, лицо зборжовского старосты сияло от каких-то возвышающих душу видений и помыслов; пожалуй, даже можно утверждать, что и так называемая одухотворенность сделала слабую попытку поселиться на его костлявой физиономии.
И лишь когда собственная его тень начала размахивать руками, Ировец опомнился. В тот момент он как раз мысленно обращался к избирателям с хитроумной и витиеватой речью. Однако очнуться окончательно его заставил блеющий голосок: