— А ты, Ярромирр, забиррай свои инстинкты и катись, откуда прришел, пррямо в Прр-перр…
— В Прагу! — подсказал я ему, не подозревая ничего дурного.
— …делку.
— Тьфу ты! — плюнул я на бархатную дорожку, покрывавшую лестницу, и ринулся наверх, перескакивая через три ступеньки, а вслед мне несся такой громкий и сердечный смех, каким смеются, наверное, лишь боги на Олимпе.
— На кого вы похожи, маэстро! До чего он вас довел! — всплеснула руками пани Мери, уже одетая в каракулевое манто и нетерпеливо ожидавшая меня в рыцарском зале.
Она вызвала горничную.
— Приведите в порядок костюм господина писателя — он весь в волосах и в перьях! И проводите его в ванную! Пусть умоется и причешется!
Только я открыл воду, в дверь постучали.
— Что вам, Бетушка? — спросил я горничную.
— Я не Бетушка,— засмеялась она.
— Это неважно, я зову так всех горничных. Так в чем дело?
— Снизу позвонил хозяин и сказал, чтобы вы дали ему посмотреть вашу лекцию, а к ужину он ее вернет.
— Слушайте, Бетушка, у меня мокрые руки, подойдите ко мне и достаньте ее вот из этого кармана, да нет, не из этого, а из бокового… чуть левее, ага, вот здесь… ой-ой-ой, осторожно, щекотно!
Вынув бумаги, она осталась стоять в дверях. Я ее забавлял, она с интересом наблюдала за мной.
— Вау-вау-вау,— фыркал я, умываясь.— Я, Бетушка, человек щекотливый, в булочках — крайний, в хлебе — чайный, в соусе — укроповый, и вообще — вауваувау, фр-фр — против всяких щеток я!
Она засмеялась.
— Вы пойдете с хозяйкой на прогулку, знаете?
— Да-да-да, бл-бл-бл,— тряхнул я мокрой головой.
— Я тоже очень люблю гулять!
— Бр-бр-бр, вы, наверное, часто гуляете со своим милым?
— Что вы! Хозяйка не пускает даже по воскресеньям.
— Так вы со своим черноглазым и не встречаетесь?
— Господи, как вы угадали?
— У голубоглазой — миленок черноглазый, а у черноглазой — голубоглазый!
— Я с ним поругалась!
— А-а-а… так теперь у вас другой!
— Ой, нет! И откуда вы все знаете! Когда я выйду замуж, мы каждый вечер будем гулять.
— А если мужу не захочется?
— Тсс!..— шикнула девушка вместо ответа, подняла плечи, сгорбила спину, словно кошка, почуявшая пса, я хорошенькое личико ее вдруг стало как у злой старухи. Замер и я со своей мокрой физиономией и с мылом в руке.
Какое-то время мы настороженно прислушивались.
Я чувствовал угрызения совести, что слишком разошелся в этом мертвом доме, слишком много себе позволяю и веду себя до неприличия свободно.
— Мне послышалось! — сказала девушка, опустив плечи и распрямив спину, и напряжение на ее лице опять сменилось лукавой улыбкой юного существа, жадного до радости и развлечений.
— А он мне поклянется в этом перед свадьбой,— прибавила она.
— И он уже вам это обещал?
— Обещал!
— Просто так? И ничего не попросил взамен?
— Сейчас-то он в армии, но в письме он писал, что всегда будет ходить со мной на прогулку, если я его крепко поцелую.
— А как вы его поцелуете? Покажите! — подскочил я к девушке.
Она засмеялась, схватилась за дверную ручку, а я бросил ей вслед, в открытые двери, мохнатое полотенце.
Только когда я в пятый раз сунул голову под струю холодной воды, пытаясь вытряхнуть из своих ушей все эти отомаровские «рразумы», я почувствовал себя наконец вполне нормальным членом человеческого общества.
А чтобы еще более утвердиться в этом положении, я, чинно спускаясь с пани Мери по лестнице, старался вести сугубо светские разговоры.
На улице к нам присоединился пан Гимеш.
Пани Мери дружески взяла меня под руку.
Падал снежок, и мы шли по площади к освещенным аркадам домов, где чернели группки гуляющих.
— Я так люблю ритуал вечерних прогулок!
— Понимаю вас, дорогой! Вы умеете занимать дам разговорами, любите общество — с вами, наверное, не соскучишься!
— Я обожаю этот ритуал, сударыня! Вот представьте себе: муравейчиков, например, в этом мире занимают одни муравьи, собак — собаки, а человека интересуют люди. Еще в гимназии, сударыня, я не пропускал ни одного вечера, чтобы не прогуляться по площади. До сих пор это люблю, это все равно что нерест рыб — хорошенькие самочки…— вырвалось у меня помимо воли, и я испуганно прикусил язык. Помолчав, тихо сказал пану Гимешу:
— Опять этот проклятый бес, слышите?
Он не ответил. Сделал вид, что не слышит.
Мы вступили под каменные своды домов.
— Это поразительно, сколько вы всего знаете… Я вам завидую! Вы такой культурный человек! Теперь мы перед всеми похвастаемся вами, верно, Гимешек?
— Разумеется! Это прекрасная пропаганда культуры,— сказал, очнувшись от своих мыслей, секретарь.— Я, правда, боюсь, что именно сегодня…
— Ну конечно! Вы опять поздно повесили плакаты?
— Что вы, сударыня! Но у тамбуристов вечером концерт, у лыжников — выборы в профсоюзы, у студентов — вечер танцев, потом заседание представителей, а в трех трактирах — свиные пиры {110}.
— Вот у нас всегда так! — вздохнула пани Мери и стала раскланиваться во все стороны:
— Вечер добрый, добрый вечер!
Я тоже галантно приподнимал шляпу на три сантиметра.
Когда мы наконец полностью насладились прогулкой, и пани Мери с паном Гимешем лично пригласили кое-кого из своих знакомых на лекцию «Социальная гносеология современного искусства», пан секретарь попрощался с нами, сказав, что на всякий случай забежит к господину директору женского педагогического училища.
Раздеваясь в теплой прихожей, я уже чувствовал себя у Жадаков как дома.
Бетушка, которую я ухитрился ущипнуть за щечку, провела меня в столовую, где во всю мощь светила гарраховская люстра {111}. На круглом столе, покрытом тонкой ажурной скатертью, сверкала, переливаясь всеми цветами радуги, хрустальная ваза с живыми цветами.
Было накрыто на две персоны. Возле тарелок с золотыми ободочками и со сложенными веером салфетками стояли рюмки для аперитива, бокалы для белого и красного вина, лежало по нескольку ножей и вилок.
В столовой царила возвышенно-интимная атмосфера. У самых дверей стоял бамбуковый журнальный столик с последним номером «Гвезды» {112} и парой книг из городской библиотеки.
Возле одного прибора я заметил конверт со штампом адвокатской конторы.
«Ага!»
Я сунул лекцию в карман пиджака, ослабил галстук, снял жилет, пригладил волосы, провел рукой по подбородку: «Не мешало бы побриться!»
Вошла пани Мери в вечернем платье.
— Прошу вас к нашему скромному столу! Чувствуйте себя как дома, как дома! Мы приготовили ваши любимые блюда! — сказала она и потянула за шнур, свисавший с люстры. — Садитесь, пожалуйста, маэстро!
— Только после вас, сударыня!
Вошла горничная с серебряным подносом и поставила передо мной тарелку с чесночной похлебкой, а перед пани Мери тарелочку с ломтиками ветчины, яичком всмятку и кусочком низкокалорийного хлеба Грахама {113} в плетеной корзинке.
— Налейте дюбонне! — приказала пани Мери и положила на колени салфетку. — Выпьем, маэстро, за нашу дружбу! Ваше здоровье! И простите, что я не ем с вами суп. Я полнею, и мне надо соблюдать диету.
Хоть я и не отличаюсь тонким нюхом и в этом смысле туп, как ножи в чешских кухнях, запах чеснока прямо-таки шибанул мне в нос, глаза полезли на лоб и часто-часто заморгали. Обычно я стараюсь унести ноги отовсюду, где чистят лук или толкут чеснок.
Помешивая горячую водицу с плавающими пятнами жира, погружая серебряную ложку, красиво сверкавшую в прозрачном содержимом тарелки, до самого дна, где, как живые черви, копошились желтоватые обрезки всякой дряни, я начинал горько сожалеть о той шутке, что себе на беду сыграл с паном Гимешем.