– А так. Что ни затея – все в трубу. Тесть денег даст – профукает. Великий комбинатор! Когда недавно с какой-то пленкой прогорел, тесть со свету сжить обещал. И сживет. Видели бы вы этого тестя! Идолище.

– Откуда у тебя такие сведения? – возмутился Покатаев.

– От верблюда. Не в лесу живу. Да и сам говорил: одними картинками пробиваюсь.

– То-то ты стала такая норовистая, то-то визжишь и на стенку лезешь: «Денег давай». Вот, полюбуйтесь, какую змею пригрел на груди и прочих местах. Гадина!

– Зато не убивала никого. Сядешь теперь. Не я одна, а вон и художница видела, как ты после нее наверх прошмыгнул. Ся-ядешь. А я не пропаду.

– Да, – покачал головой Покатаев, – идиотов хватает. Кстати, об идиотах. Ну что вы за драмкружок тут организовали? «Смерть шпиона Гадюкина»! У Егорки вон пальцы посинели, ружьишко сжимаючи. Эким шерифом смотрит! Вы что, не понимаете, что все это – периферийная кустарщина. Не докажете ничего, лопухи!

Самоваров обиделся.

– По-моему, как раз вы кустарь, Анатолий Павлович, – возразил он. – Поначитались от безделья детективов в своем НИИ и пошли куролесить, изображать из себя профессора Мориарти. Зачем вы столько всего понаподбрасывали? Браслет Иннин? Нож Егорке? Вы же не Агата Кристи, вы натуральный российский душегуб. Тут даже самый корявый Мегрэ из Афонина поймет, что кто-то шибко намудрил. А мудрецов среди нас немного. Вы один и есть.

Покатаев поднялся.

– Ладно, – решительно сказал он. – Все, что вы сейчас говорили – наплевать и забыть. Это все, ребятушки, эмоции и умственные выкрутасы. Никто ничего не докажет. Допустим, откопают даже по какой-нибудь сопле на травке, что я вышел прогуляться вслед за Владимиром Олеговичем. Ну и что? Это лишь доказательство прогулки, не более. Никто ведь не видел, как я… И с Кузей то же самое. Свидетели... Ну, помилуйте, какие в таких делах могут быть свидетели. Птичка эта? – он кивнул на Настю. – Так она может и не прочирикать... По той или иной причине... Да. Оксана, я полагаю, тоже молчать будет, ей карьеру делать. Я прав, а , детка?

– Я с такими делами связываться не хочу, – равнодушно отозвалась Оксана.

– Ну, вот. А засим... – он умолк на мгновение, прислушался, и Самоварову тоже показалось, что издали доносится какой-то посторонний неясный, звук. – Засим позвольте откланяться, недосуг.

И он снова пошел через комнату.

– Дядя Толя! – отчаянно крикнул Егор, сжимая ружье.

Покатаев не остановился.

– Я тоже видел!

– Что-что? – Покатаев на миг обернулся.

– Я тоже видел, дядя Толя, как вы к папе ночью ходили.

– Что ты врешь! Ты в «прiемной» дрых!

– Я видел. Я всем скажу.

«Вот не ожидал от Егорки, – подумал Самоваров. – Тоже ведь нашел свою амбразуру. Хорошо быть молодым. Неуклюжее, ненужное, вредное даже – но геройство.»

– Нет, это паноптикум какой-то, – пожал плечами Покатаев. – Куда ты лезешь? Кто тебе поверит? Впрочем, мне все равно. Вы уж без меня как-нибудь...

Он быстро выскочил в дверь. Егор щелкнул предохранителем, и Самоваров успел только комом броситься ему в ноги. Выстрел грохнул так, что все разом заложило уши. Заряд дроби кучно ударил в косяк, вырвав кусок древесины и выказав бледное ее нутро. «Прiемная» заполнилась пороховым дымом. С запозданием истошно завизжала Оксана.

Самоваров поднялся и осторожно вынул из ходивших ходуном рук Егора ружье. Егор, бледный, как бумага, только тупо глядел в пустой дверной проем и бормотал:

– Зачем вы? Зачем вы?

– Дурачок, слава Богу, не попал, – сказал Самоваров и устало сел рядом с Егором на ступеньки. – Я тебе не для того ружье дал. Ну, ничего, обошлось.

Вдруг у реки взревел мотор.

– Лодка! – изумилась Валька.

– Она же поломанная, – не меньше изумилась Оксана.

«Ну и шляпа, – мысленно обругал себя Самоваров. – Что бы стоило самому мотор проверить. Нет, положился на авторитет «дяди Толи», олух несчастный».

– Далеко он не уйдет, – нерешительно предположила Валька.

Самоваров с сомнением покачал головой и повернулся к Насте:

– Смотрите, как его ваши слова напугали! Важный вы разговор услышали.

– Вы будете смеяться, но я ничего не слышала, – ответила Настя.

12. То, чего не слышала Настя

– Что, упорхнула птичка? – улыбаясь, спросил Покатаев и закрыл за собой дверь.

Кузнецов, гремевший стекляшками от битых бутылок в совке, выпрямился:

– Ты тоже заметил?

– Что заметил?

– Что на птичку похожа. Заметалась, вон чего понаделала. Ко мне тут как-то воробей влетел, так тоже бился, верещал, лампочки качались во все стороны. И эта такая же. Убирай теперь!

– Да, вонизм еще тот, стоит ли так с ней возиться? Из-за чего, собственно?

– Что, не понравилась?

– Не в моем вкусе. Я вульгарен. Где уж нам уж... Мы больше моделями пробавляемся.

Кажется, Покатаев в самом деле гордился Оксаной.

Кузнецов смел осколки в кучку, взял тряпку, стал, кряхтя, размазывать скипидарно-масляную лужу.

– Кузя, я хоть окно открою, дышать нечем, – не выдержал Покатаев. Он встал на стул, приподнял раму (мастерская была застеклена с крыши). В лицо ударил холодный мокрый воздух, стало явно слышно, как стучат дождевые капли, бархатно шумят лиственницы, посвистывает ветер. Черным черно в оконном квадрате – ни звезды, ни огня. Забрался Кузя к черту на кулички. Афонино эти самые кулички и есть, гиблое место.

Покатаев слез со стула, глянул на мольберт. Натюрморт со свечой почти кончен. Очень хорошо. Необычно. Да еще в уголке дьявольски тонко написанного зеркала появилась фигурка ведьмы на метле -–днем ее еще не было. Ведьма – это то, что нужно. Мистика всегда привлекает, не то что кондовый реализм.

– Слушай, Кузя, я от твоих святых просто онемел. Это нечто! Давай, разворачивайся. И эта, со свечкой, тоже ничего. Моя?

Кузнецов бросил тряпку. Наверное от того, что он тер разлитый скипидар, да еще внаклон, его круглое лицо лоснилось и было необычайно красным.

– Нет, Покатаюшка, не твоя.

– Не дури, – недовольно бросил Покатаев. – Я скоро в Ганновер еду, так что завтра-послезавтра заберу твои шедевры. Ты уж поднажми.

Кузнецов покраснел еще сильнее и громко засопел.

– Ничего ты больше не возьмешь, – глухо сказал он. – Ни завтра, ни послезавтра. Никогда.

– Это что за фокусы? – удивился Покатаев.

– Такие фокусы, что больше слушать твое вранье и отдавать работы даром я не намерен.

– Ты что, белены объелся? Инна опять насвистела? Что за несчастье вечно поддаваться бабам! Это я обманывал? Брал даром? Не согласен. Я дал тебе несколько лет спокойной жизни, о какой ты всегда мечтал. Ты только писал. И как писал! Тебя благодаря мне узнала Европа. По-твоему, это ничего не стоит?

– Не стоит пахать на дядю, который тебя обирает, а каждую десятую вещь велит дарить ему же в знак вечной благодарности.

– Какой дядя? Существует такое понятие, как комиссионные... Я тоже не могу трудиться даром, альтруизм не для нашего века...

– Молчи уж: альтруизм! Я говорил с Семеновым. Просветил банкирчик, сколько обычно берут комиссионных, открыл, так сказать, глаза. Ты именно обираешь.

Покатаев несколько обмяк, но постарался сохранить то рассудительно-жесткое выражение лица, которое обычно неплохо действовало на Кузнецова. Однако выражение сохранялось с трудом: губы сохли, подрагивала тиком вдруг вышедшая из повиновения щека.

– Что ты заладил «обираешь» да «обираешь». Искал бы других агентов, кто мешал? – наконец заявил Покатаев.

– Ты же не агент был! Друг. Лучший. Я тебе верил, потому и не искал других. Даже не думал, что ты дурачить меня возьмешься, как первый встречный. За одной партой с тобой сидели, отцы наши дружили – вот и верил. А ты верил, что я тебе буду до конца дней верить, и надувать меня будет легче легкого. Вернее, не надувать – предавать...

– Кузя, мы же взрослые люди, а ты – «отцы, парты», – усмехнулся Покатаев. – Ты ведь никогда не был глупо-сентиментален. И жаден, кстати, тоже не был. Денег тебе не хватает? У тебя все есть! Куда тебе еще? Штаны золотые носить будешь, что ли?