Тихо, словно боясь нарушить наступившую тишину, он прошептал в чёрное пространство:

— Луи!..

Он не мог себе представить, что одна из его восьми пуль сделала своё дело, хотя за минуту до того только этого и желал.

— Луи!.. — в отчаянии крикнул он, уже понимая, что друг не может ему ответить.

Прежде чем он сообразил, что должен теперь делать, в потерне послышался топот бегущего человека. В каземат вбежал, светя перед собою ручным фонарём, Цихауэр.

— Сюда! — крикнул Ярош. — Посвети скорее сюда!

Он растерянно осматривал распростёртое на полу тело француза.

— Пусти, — сказал Цихауэр, опускаясь на колено и нащупывая пульс Луи.

Он хотел было спросить Яроша о том, что тут случилось, но, увидев его глаза, молча снял со стены и развернул носилки.

Они положили на них Луи и, обойдя распростёртого у входа в потерну Каске, углубились в тоннель. Немец был мёртв. Одна из пучь Луи, видимо, попала в него.

Шаги их гулко отдавались под бетонными сводами. Они шли длинными подземными переходами, через залы казарм, мимо казематов со сложными механизмами управления, мимо складов с запасным оружием, где на стеллажах поблёскивали жёлтою смазкою длинные тела орудий и ребристые стволы пулемётов.

Вдруг вспомнив, Ярош спросил:

— А куда девался Гарро?

— Мы нашли его без сознания в потерне.

— Каске!

Цихауэр сделал такое движение, словно хотел пожать плечами, но ему помешала тяжесть носилок.

Свет фонарика Цихауэра дробился на стальных решётках, то и дело перегораживавших путь.

Вокруг не было ни души. Все было мертво и молчаливо. Маленькие электровозы застыли на рельсах с прицепленными к ним вагонетками, полными снарядов. Ящики консервов и заиндевевшие мясные туши виднелись сквозь растворённые двери холодильника; шанцевый инструмент чередовался в нишах с запасными винтовками и ручными пулемётами, с яркою медью пожарных принадлежностей. Все было готово к бою, к упорному, длительному сопротивлению.

Но вот, наконец, впереди показалась полоска слабого света. Это был серый сумрак леса, затянутого пеленою мелкого осеннего дождя. Сквозь него пробивался рассвет рождающегося дня — первого дня октября 1938 года.

Флеминг прислушивался к ровному голосу Нельсона и неторопливо помешивал ложечкой в чашке. Это была десятая чашка кофе, которую он выпивал за этот вечер.

Он прихлёбывал кофе и старался не смотреть на сидевших в уголке чехов — посла в Берлине Мастного и референта Масаржика, вызванных для того, чтобы доставить чехословацкому правительству решения мюнхенского сборища. Он видел, как этих двух людей везли с аэродрома под охраною гестаповцев, словно они были не представителями свободной и независимой страны, а уголовными преступниками. Он слушал теперь, как Нельсон с видом снисходительного превосходства объяснял им точку зрения англо-французских делегатов, скучающе-нудным голосом повторяя на разные лады одно и то же:

— Этот план и карта с обозначением зон эвакуации являются окончательными. Никакие отступления от них не могут быть допущены.

— Позвольте, — в десятый раз восклицал Мастный, — план неприемлем ни с какой точки зрения. Он должен быть пересмотрен. Отторжение некоторых районов нарушает жизненные интересы нашей страны, оно парализует транспорт, обессиливает индустрию, делает невозможной оборону границ.

Нельсон демонстративно в десятый раз взглядывал на часы и, не уставая повторять одно и то же, начинал:

— План принят британской делегацией. Если вы его не примете, то будете улаживать ваши дела с Германией в полном одиночестве.

— Быть может, оно и не будет таким полным, как вы полагаете, — выходя из себя, сказал Масаржик.

— Я бы предпочёл не слышать этого намёка, — высокомерно ответил Нельсон, — чтобы не давать ответа, который вам, может быть, ещё и неизвестен, но уже совершенно сложился у правительства его величества.

— Мы будем апеллировать к Франции! — воскликнули чехи в один голос.

Нельсон кисло улыбнулся:

— Быть может, французы и будут выражаться более изысканно, но могу вас уверить, что они так же приняли план, как мы.

Чехи растерянно переглянулись, но не успели больше ничего сказать, так как Нельсона вызвали из комнаты.

Флеминг видел, что чехи сидят в состоянии полной подавленности. Мастный то свёртывал полученную от Нельсона карту, то снова расправлял её. Оба непрерывно курили.

Не меньше получаса прошло в совершенном молчании.

Флеминг налил себе новую чашку кофе. Он поймал при этом жадный взгляд, брошенный на кофейник Масаржиком, и вспомнил: за двенадцать часов, проведённых чехами в этой комнате, он не заметил, чтобы кто-нибудь предложил им поесть.

Он выжал в кофе половинку лимона и налил виски, так как чувствовал приближение приступа лихорадки. Вот уже полчаса, как ему приходилось стискивать зубы, чтобы не дать им стучать от начинавшегося озноба. Но он не мог позволить болезни свалить его, прежде чем он увидит финал трагедии.

В дверь просунулась голова одного из секретарей Чемберлена:

— Мистер Флеминг, проводите чешских делегатов в зал конференции.

До слуха Флеминга эти слова дошли сквозь уже заполнявший голову горячий звон, но он отчётливо слышал, как кто-то из чехов с горькой иронией сказал:

— Нас ещё называют делегатами…

Когда они втроём вошли в зал конференции, ни Гитлера, ни Муссолини там уже не было. Даладье сидел вполоборота к вошедшим и ни на кого из них не посмотрел. Чемберлен же, то и дело прерывая речь широкими зевками, сообщил делегатам, что дальнейшее существование Чехословацкой республики в границах 1918 года противоречило бы решению конференции глав правительств Великобритании, Франции, Германии и Италии.

Мастный стоял смертельно бледный, с опущенной головой, как если бы ему читали его собственный смертный приговор. Масаржик же со вспыхнувшим лицом порывисто обернулся к продолжавшему сидеть спиною к чехам французскому премьеру:

— Вы ждёте декларацию нашего правительства?

Но Даладье и тут не обернулся к чехам и сделал знак стоявшему возле него Леже.

Леже сделал шаг вперёд и с аффектацией произнёс: