— Разумеется, могу. И испытал сильное искушение так и поступить.

— Из-за судебного запрета?

— Вы угрожали пистолетом жене и детям. Вам вообще хочется когда-нибудь снова увидеть ваших девочек? И как прикажете защищать вас, если вы утаиваете от меня такие подробности?

— Я боялся, что вы не возьметесь за мое дело.

— Единственная причина, по которой я не взялся бы за него, — это ваше вранье.

Он поднял на меня взгляд:

— Я не угрожал им.

— То есть вы не размахивали пистолетом в своей гостиной?

— Ну, в общем-то, размахивал, что-то вроде этого было, однако…

— А Клодия выгнала вас из дома и добилась от суда постановления «два ноль девять А», так?

— Да, так. Но только все было иначе. — Он уставился в стол и пробормотал: — Я угрожал скорее себе.

— Вы хотите сказать, что грозились покончить с собой?

— Я не собирался делать это, — сказал Гас. — И не сделал бы. Проклятый пистолет даже заряжен не был. Просто… Я был сильно расстроен, понимаете?

— Расстроен, — повторил я.

— Все шло наперекосяк. Я не мог спать. Моя несуществующая кисть болела не переставая. Дети боялись подходить ко мне. А Клодия… Я был уверен, что у нее кто-то есть. — Он покачал головой. — Не знаю, почему я так поступил. Наверное, хотел привлечь к себе внимание Клодии.

— А ваша группа? — спросил я. — Она вам не помогала?

— Я как раз о ней и разговаривал сейчас с Питом. О нашей группе.

— Он тоже в ней состоит?

Гас кивнул.

— У него какие-то проблемы?

— Есть вещи, которых мне не хотелось бы касаться.

— Да пожалуйста, — сказал я. — Я всего лишь адвокат, занимающийся вашим разводом.

Официантка принесла мою оладью. Я разломил ее пополам, и над ней поднялся парок. Я смазал одну половинку маслом, откусил кусочек.

— На пятницу у меня назначена встреча с адвокатом Капецца, — сказал я. — Она поможет мне по крайней мере понять, чего ждет от вашего развода Клодия. А я объясню Капецца, чего ждете от него вы. Я собираюсь добиваться совместной опеки над детьми, это правильно?

Он кивнул.

— Однако с учетом того, что вы натворили, мы можем ее и не получить. Я намерен также сделать все возможное для защиты ваших прав на принадлежащую вам интеллектуальную собственность.

— Это вы о моих старых фотографиях?

— И о старых, — подтвердил я, — и о тех, которые вы еще наснимаете. Они могут принести вам доход, поэтому необходимо точно установить, как он будет распределяться. А это может оказаться делом довольно заковыристым.

— С чего вы решили, будто я еще что-то наснимаю? — спросил он.

— Вы фотожурналист, — ответил я. — Вы сами так сказали. Это записано в вашей ДНК. И вечно отговариваться утратой руки вам не удастся.

— Знаете, вы иногда бываете уж больно резким, — улыбнулся Гас.

— А вы иногда бываете уж больно негативным.

Он пожал плечами:

— Ладно, стало быть, моя интеллектуальная собственность. Это хорошо. Я о ней как-то и не думал никогда.

Я откусил еще кусочек и попросил:

— Расскажите мне о вашем пистолете.

— Пистолета больше нет, — сказал Гас. — Я выбросил его в реку. За домом, в котором теперь живу.

— Он был зарегистрирован?

Гас покачал головой:

— Я привез его из-за границы.

— Из Ирака?

— Да, в вещмешке.

«Еще один триумф службы безопасности аэропорта», — подумал я.

— Зачем он вам понадобился?

— Там это стандартное оружие. «Беретта M-девять». Пистолеты носят с собой все и каждый. Журналисты, повара, капелланы, врачи.

— Стало быть, никаких документальных доказательств того, что вы владели оружием, не существует, так?

Гас покачал головой:

— Я купил его у одного солдата. А вернувшись сюда, так и не зарегистрировал.

— Как не существует и доказательств того, что вы от него избавились.

— Не существует. Я просто выбросил его.

— Ну хорошо, Гас, — сказал я. — О каких еще правдах и неправдах вам стоило бы мне поведать?

Гас взглянул мне прямо в глаза:

— Их нет. Никаких. Честное слово, Брейди. Это все.

Я тоже смотрел ему в глаза, пытаясь отыскать в них признаки того, что он врет. Признаков я не увидел, однако знал: это вовсе не означает, что он говорит чистую правду.

— Ладно, а как подвигаются дела с документами, которые вы от меня получили?

— Честно говоря, — ответил он, — я в них еще не заглядывал. Я их побаиваюсь. Мне не хочется даже думать о них. Они меня угнетают.

Я улыбнулся. Вот это по крайней мере было чистой правдой, тут я нисколько не сомневался.

— Они всех угнетают, — сказал я. — Тем не менее заполнить их все-таки необходимо.

— У меня голова совсем другим занята, Брейди. — С минуту он промолчал, потом добавил: — Я заполню эти чертовы бумаги, обещаю.

— Так у вас и выбора-то нет, — сказал я.

Он кивнул:

— Знаете, поначалу я был здорово расстроен тем, что Клодия потребовала развода. А теперь уже нет. С тех пор как я вернулся, и она, и дети ничего, кроме неприятностей, от меня не получали, а все хлопоты, которые свалились на меня… ну, после того, как я съехал из дома? Они оказались к лучшему. То есть я наконец почувствовал себя лучше. — Он взглянул мне в лицо: — Можно мне спросить вас кое о чем?

— Разумеется. Конечно.

— Я подумываю о том, чтобы уложить вещички и смыться.

— То есть? — нахмурился я.

— Убраться отсюда к чертям подальше. Начать все заново где-нибудь далеко отсюда. Ну, скажем, на Таити, или на Бали, или в Дубае — что-то в этом роде.

— И вы спрашиваете, какого я на этот счет мнения?

Гас усмехнулся:

— Конечно нет. Вряд ли кто-нибудь назовет эту идею хорошей. А отрицательных отзывов на ее счет мне слышать не хочется.

— Тогда зачем вы мне о ней рассказали? — спросил я.

Он пожал плечами:

— Вы же мой адвокат. И могли бы помочь мне. Ну, то есть, если бы я вас попросил, вы бы мне помогли, верно?

— А вы просите?

— Нет. Забудьте об этом. — Он посмотрел на часы: — Ладно, мне пора на работу.

Вернувшись в тот вечер домой, я обнаружил на полу под дверью среди счетов и предложений приобрести кредитную карточку почтовый конверт с написанным от руки адресом. Я уж и не помнил, когда кто-нибудь в последний раз присылал мне письмо.

Адрес был написан зелеными чернилами, а четкие изгибы почерка Эви Баньон я узнал сразу. «Так-так, — подумал я, — письмо. Ничего хорошего ждать не приходится».

Я достал из холодильника бутылку пива, вышел в садик, опустился в деревянное кресло и вскрыл конверт. Письмо было написано на линованной белой бумаге.