опыт... Стрелка, Стрелка, не подведи! Шестьдесят два и

одна десятая... Кого тут нет сейчас в совхозе — райзо,

облзо, зональная станция, колхозные животноводы. Кто

приходит пешком, кто приезжает в санях, кто поездом,

кто машиной. Одни побудут и уйдут, другие остаются

пожить. Уже у всех служащих есть постояльцы. Беки-

шев с женой, говорят, на полу себе стелят, кровать и

диван гостям отдали... Шестьдесят три литра...

Ветеринары не отходят от Стрелки. Представитель

министерства считает необходимым ввести дополнительное

кормление в ноль часов двадцать минут: овсяная мука и

брюква... Шестьдесят пять литров... Коростелев, Дмитрий

Корнеевич, давеча пришел, спрашивает как всегда:

«Ест?» — «Ест».— «А ты ешь?» — спрашивает вдруг. Ню-

ша засмеялась, а он ей на лоб руку положил, пощупал,

нахмурясь,— нет ли жара у нее. Какой там жар...

Данилов обязал директоров совхозов обсудить нюшин опыт

на собраниях... Из министерства опять телеграмма —

чтобы каждый день производили ветосмотр Стрелки; а ей

и так то температуру измеряют, то пульс, то дыхание.

Два журнала заведены на Стрелку: журнал наблюдений

за состоянием здоровья и журнал расхода кормов...

Шестьдесят шесть и восемь десятых... Облзо и

зональная станция взяли на себя научную консультацию по

кормлению Стрелки; до сих пор в «Ясном береге»

только Брильянтовая пользовалась такой честью... Опять

телеграмма от министра! Беспокоится: как в совхозе с

кормами, не подбросить ли концентратов. Да, да, да!

Подбросить! Да побольше!.. Пришла центральная газета: и

Нюша, и клипсы — как живые!.. Телеграмма от

академиков; когда ее принесли, Нюша доила; прочла через

плечо. Надоели ей телеграммы. Взяли бы лучше да

приехали, помогли высокоавторитетным своим советом... И они

приезжают, как по заказу; даже не приезжают, а

прилетают,— специально им дали самолет, чтобы слетать к

Нюше. Два академика, оба седенькие, один бритый,

другой с бородкой. Ходят ботиночками своими по грубым

мосткам скотного двора, а другие все следом, как свита...

Академики постановляют: «В целях создания для коровы

более продолжительного отдыха в ночное время, пере-

вести на шестикратное доение, перенеся последнее

доение с 23.30 на 22 часа...» Ну, Стрелка, ну, золото мое!

Шестьдесят восемь и пять десятых... Громадные рационы

выписываются Стрелке. «Ест?» — «Ест!»

Семьдесят один.

Она сидела и доила корову, маленькая девушка в

малиновых, ягодками, сережках; академики,

хозяйственники и партийные работники стояли почтительно и

смотрели, как она доит.

На пятьдесят шестой день после отела Стрелке

скормили девяносто два килограмма кормов, считая обрат. Она

дышала, как паровоз, но ела. В этот день дала семьдесят

два и девять десятых литра молока. На другой день

отказалась есть.

— Стоп!—сказал академик с бородкой.

— Ну да? — грустно сказал Коростелев.

Бекишев и Толя пошли в служебку и составили акт:

«Принимая во внимание общее состояние коровы на

такое-то число и слабую поедаемость установленных

рационом кормов при высоком удое, дальнейшее раздаивание

и удержание рекордного удоя считать нецелесообразным

и опасным для здоровья животного».

Нюша медленно прочитала акт, с трудом вникая в

смысл неуклюжих фраз. V нее было такое чувство,

словно она бежала, бежала, бежала, едва касаясь земли, и

вдруг ее схватили и остановили сразу...

— Я пойду,— сказала она.

— Придется задержаться еще часа на два,— сказал

Бекишев.— Мы сейчас отсюда в красный уголок. Там из

колхозов пришли доярки, требуют, чтобы вы им

рассказали, как это у вас получилось.

— А что получилось? — спросила Нюша.— Ничего

такого. Вольница дала семьдесят семь и семь.

— Ну, знаете! — сказал академик с бородкой.—

Хватит вам на первый раз.

— Дело не в рекорде,— сказал Бекишев.— Вы пока-

зали, чего можно добиться. Увидите, как сейчас

поднимется соревнование.

В красном уголке хлопотал рабочком: вешали флажки,

несли стулья из столовой. На передних скамьях сидели

принаряженные женщины из колхозов.

Девушки-комсомолки натягивали красное полотнище с надписью:

«Привет победительнице соцсоревнования Нюше Власовой!»

Буквы на полотнище были еще влажные, пачкали

пальцы. Двери хлопали, впуская людей,— на собрание шли

доярки со второй фермы, телятницы, свинарки,

птичницы. Кого интересовало послушать, кого просто

посмотреть на Нюшу: ее помнили здесь вот такой

девочкой...

Да, вот вам и девочка! Теперь тянись за этой

девочкой!

Она входит, а за нею что народу! Городские, с

портфелями. Она в будничном сером платке, обмотанном

вокруг шеи. Похудала; видать, пришлось поработать...

Сажают ее на главное место; по обе руки от нее —

старички, как лунь белые («это, знаете,— из Академии»),

остальные — где кто. Выходит вперед товарищ Данилов,

директор треста,— речь говорить...

Данилов говорил, потом Гсрельченко, потом Корост е-

лев. Нюша слушала — все перед нею плыло в дымке...

«Ее успехом го-рдится весь коллектив»,— говорит Коро-

стелев. «И он гордится, Дмитрий Корнеевич, любовь

моя»,— туманно' думает Нюша. О премии говорят... Это

хорошо, премия; она себе туфли купит модные. В книгу

почета... Кого это? А, ее, Нюшу, в книгу почета. Ах,

хорошо, все хорошо. Она знала, что будет хорошо, только

не думала, что так скоро... Все-таки, вот сейчас ей дадут

слово, что же она скажет? А что тут мудрить: встанет и

расскажет, как она ходила за Стрелкой. Скажет

спасибо всем, кто ей помогал и учил. И все. Ничего нет

страшного...

Вошла нюшина мать. Она скромно остановилась у

двери — она знала свое место, недаром ее чуть не до

седых волос кликали Шуркой. Но женщины, толпившиеся

в дверях, расступились, и одна сказала:

— Ближе, ближе иди. Дочку твою чествуем.

Тогда она вдруг поняла свое право и пошла вперед.

Лукьяныч, сидевший в первом ряду, оглянулся и встал,

уступая ей место. Она села и горделиво поправила

косы. Кругом сидели гостьи, женщины из колхозов. Она

услышала шо<пот:

— Это мать.

— А мать кто?

— В конторе служит.

— Как звать?

Знакомый голос доярки Гириной ответил!

— Александра Михайловна.

«Что, Нюша? Так начинается слава».

Красавец-сугроб, голубыми искрами сверкавший на

солнце, потемнел. Тонкий черный налет появился на нем.

Сугроб стал оседать, меняя форму, покрылся хрупкой

стеклянной коркой, корка трескалась и ломалась.

Оседал-оседал сугроб и стал маленький, некрасивый, весь

черный, и потек из-под него тоненький прозрачный

ручеек.

Ручеек потек через двор, проложил себе русло во льду

и выбежал за ворота. А там уже струился, завиваясь на

ледяных порогах, широкий ручей. Маленький ручеек

влился в большой ручей и с ним устремился к реке.

Толстые сосульки, свисавшие с крыш, обтаивали на

солнце; капли, падая с них, звонко ударяли о лед; по

всем улицам пели капели песню весны.

Все это было днем. Стоило солнцу склониться к

закату,— крадучись, возвращался мороз: по ночам он еще

был владыка. Замерзали ручейки и ручьи, умолкали

капели.

А солнце делало свое дело, как хороший рабочий,—

вышли из-под снега заградительные щиты на полях,

обнажились светлозеленые разливы озими, наметились

вдоль дорог и улиц дорожки-протопки. Перед утром еще

возвращается мороз, но владычество его все