— Фима! Фима! — позвал кто-то.

— Постой здесь,— сказала девочка.— Меня зовут.

И она убежала, поставив Сережу у стенки. Сережа

поискал глазами елку и нашел ее: она действительно

была очень близко, и вся была так опутана бусами,

флажками и золотой паутиной, что за этими

украшениями совсем скрылась ее живая, лесная зелень. Местами

в золотой паутине, неяркие в свете солнечного дня,

горели разноцветные электрические лампочки.

«Интересно,— подумал Сережа,— из какого крана она поливала

себе голову? Не из того ли бака, что там у двери?..» И он

стал учиться мигать так, как мигал тот мальчик: закрыл

правый глаз, потом открыл его и закрыл левый. Сначала

дело шло медленно, потом пошло быстрее. Сережа с

увлечением мигал, стоя у стены.

Мигал он и тогда, когда классы выстроились парами

и началась самодеятельность — пение, танцы и чтение

стихов. Вдруг он услышал, что кто-то читает:

«Проказница Мартышка». Он перестал мигать и пошел через

комнату к маме.

— Я тебе что-то скажу,— сказал он.

— Что, Сережа?— спросила она, наклонившись к йему

и хмуря брови.

— Я тоже хочу это читать,— сказал он.— Я повторил.

— Мы с тобой опоздали,— сказала мама.— Нельзя

двоим читать одно и то же. В другой раз прочтешь.

«Для чего же я повторял?» — подумал Сережа.

Роздали подарки — мешочки со сластями. Стали играть

в игры. Сережа пытался поиграть тоже, но его очень

толкали; он ушел к своей стенке и занялся сластями.

Большой пряник с белой сахарной корочкой он остазил

для мамы.

Праздник кончился. Ребята разошлись. Мама одела

Сережу и повезла домой.

На саночках Сережа заснул. Проснулся, когда

въезжали в ворота.

— Ты меня все время везла? — спросил он.

— Да,— удивленно ответила мама.

— А Коростелев? — спросил он и не понял, почему

она засмеялась и поцеловала его.

На другой день все мальчики на Дальней улице

научились мигать и состязались в быстроте миганья.

— Дураки,— сказал Васька.— Кто вас научил?

— Это один мальчик в совхозной школе мне

показал,— ответил Сережа.— Я там был на елке.

— Да разве ж это так делается!—сказал Васька.—

Во, ребята, смотри! — и он замигал обоими глазами с

такой быстротой, что всем стало ясно: мальчику из

совхозной школы копейка цена по сравнению с Васькой.

Отец Нюши, Степан Степаныч, был гармонист. Без

него не ладилось никакое веселье в красном уголке.

Вечерами далеко по «Ясному берегу» разносились звуки его

гармони. Люди, проходившие и проезжавшие темными,

полями, слышали эти звуки и говорили:

— Степан Степаныч играет.

В сорок втором году Степан Степаныч ушел на войну.

Гармонь осталась дома. Мать завернула ее в шелковый

платок и спрятала в сундук. Нюша приходила из

школы— мать была на работе (она поступила уборщицей в

контору),— Нюша доставала гармонь, садилась на край

открытого сундука и училась играть. Не разжимая губ,

напряженно сведя поднятые тоненькие брови, напевала

она какую-нибудь мелодию и старалась подобрать

аккомпанемент. Иногда получалось, иногда нет. Чаще

получалось.

Стрелка старых ходиков с розами на циферблате

подходила к трем. Нюша запирала гармонь в сундук и

клала ключ на место. Мать не потерпела бы, чтобы чьи-

нибудь руки прикасались к отцовской гармони.

Мать обожала отца. «Стёпушка», «Стёпушка» —

только и разговору слышали от нее люди в войну. Не

всегда она его так любила. Когда она была молода и

хороша собой, она больше любила других мужчин. Немало

нахлебался с нею горя Степан Степаныч. Но она рано

завяла: к тридцати пяти годам только и осталось от ее

красоты, что богатые косы в руку толщиной да

заманчиво вздернутый нос, про который, бывало, говорили

бабы, что против шуркиного нсса ни один парень

устоять не может.

Ее не уважали и звали пренебрежительно — Шурка.

И вот — вошла она в степенные годы, стала примерной

мужней женой и хлопотуньей-хозяйкой, и ничего дурного

за нею больше не замечалось, а по имени-отчеству все

равно никто не величал: так и осталась Шуркой.

Нюша пошла ни в мать, ни в отца — худая, смуглая,

тонкая кость, глубокие глазницы на узком лице... Летом

сорок второго года сна окончила семь классов и

поступила в совхоз.

— Потом доучусь, после войны,— сказала она своим

учителям, которые жалели, что она, такая способная, не

закончит десятилетки.— К нам эвакуированных коров

нагнали, люди уходят и уходят, кому-то работать надо.

Ох, как плохо ей было на первых порах! Не потому,

что работа тяжела: Нюша выросла среди трудовых

людей и знала, что легкой работы не бывает. Потому плохо,

что кругом все большие, а Нюша была маленькая,

пятнадцати не исполнилось. Большие всё умели, а она не

умела ничего. Эти плечистые женщины с могучими рука-

ми считали ее слабосильной, заморышем и удивлялись —

зачем она тут. Нюша страдала...

Хорошо Тане, нынешнему комсоргу. Она всего двумя

годами старше Нюши, а сложение! а походка! Ступает —

пол под нею гнется. Серьезность, солидность в голосе,

в выражении лица. С самого начала ей было уважение и

доверие: посылали ее на курсы, выдвинули в ветсанита-

ры. Как с ровней, обращались с нею большие, а Нюше

говорили:

— Ладно. Где тебе, дай я сделаю.

— О, да не путайся под ногами.

Сколько надо проглотить обид, сколько приложить

стараний, чтобы угодить этим большим, умелым, не верящим

в тебя!

Настасья Петровна первая оценила нюшиш усердие:

может быть, потому, что сама была тонкой кости, не

обладала могучим сложением и знала, что дело не в этом...

Настасья Петровна поговорила с директором (директор

был еще тот ленинградский, старенький), и он перевел

Нюшу в доярки.

Доярка — фигура большая! Весь совхоз глядит на

доярку. Она дает выполнение плана. Она дает совхозу

славу.

Нюша спала и во сне видела — дать совхозу славу.

Она жила в стране, где цена определяется человеку по

его труду. Где труд приравнен к подвигу и труженик —

к герою. Где героев знает и уважает весь народ.

И посмотрите, что получается: так кругом работают

люди, что просто хорошая работа за хорошую не за-

считывается, хорошей почитается только замечательная

работа.

Я хочу работать замечательно. Хочу, чтобы меня

уважали, чтобы сам Иосиф Виссарионович узнал о Нюше

Власовой, девчонке из дальнего совхоза. Дескать, есть

такая Нюша, тоже строит коммунизм, и не хуже других...

Я добьюсь! Не обижена ни разумом, ни силой, не

смотрите на меня как на последнюю...

...Отец вернулся. Из Кострова позвонил кто-то в

контору и сообщил, что гармонист Степан Степаныч

высадился с поезда и сидит на станции, дожидаясь

автобуса. Сказали Шурке. Она уронила веник, закружилась по

конторе, прижав ладони к щекам:

— Стёпушка... Стёпушка...

Ее отпустили домой. Вне себя она побежала по

избам с криком: «Стёпушка на станции, сегодня дома

будет, ой, не могу!» Когда Степан Степаныч явился, стол

был празднично убран, жена и дочь празднично одеты.

Он обнял их, спустил мешок с плеч,— светлые слезы

потекли по его небритому, запыленному лицу,— и сказал:

— Ну, здравствуйте, семья!

Минувшим летом Нюша вдруг поняла, что она

влюблена, влюблена без памяти.

В директора, Дмитрия Корнеевича.

Любовь была всевластная, жестокая, точь в точь, как

пишут в романах, и даже в сто раз сильней.