зашел незнакомый мужчина, молча положил на витрину письмо, поклонился и так же молча удалился из

мастерской. Андрей посмотрел на письмо. На конверте было написано: “Яну Новицкому, часовых дел мастеру”.

Обратного адреса не было. “Значит, письмо мне, — подумал Андрей. — Но что это за таинственный

письмоносец?”

Он вскрыл конверт и извлек оттуда небольшой листок, на котором было напечатано по-немецки на

машинке:

“Не буду объяснять, кто я. Скажу только одно: я Ваш верный друг. И, движимый

чувством дружбы и своей обязанностью по отношению к Вам, сообщаю следующее: из

абсолютно верных источников мне известно, что Вас сегодня в 12 часов ночи арестуют.

О чем и предупреждаю Вас.

Ваш верный друг”.

“Что это? — размышлял Андрей. — Провокация или дружеское предупреждение?” Андрей вложил

записку обратно в конверт и бросил в печь.

Раздумывая об этом письме, Андрей пробыл в мастерской до

установленного им часа, потом запер ее и ушел к себе в комнату.

Мысли о письме не оставляли его ни на минуту.

…Шел редкий снег. Снежинки то опускались, то опять мед-

ленно поднимались, как будто не хотели ложиться на землю.

Ефим Окунь любил такую погоду. В теплые зимние дни. когда

ленивым роем кружились в воздухе снежинки, у Ефима Петровича

было несколько возбужденное настроение. Ничего определенного не

было связано у него в детстве с такой погодой, однако всю жизнь, до

старости, теплые зимние дни со снежком вызывали у него воспоми-

нания о детстве. Вставал в памяти заснеженный хутор с высокими

тополями, шумная соседская детвора, вспоминалась всегда озабо-

ченная мать, живо представлялась большая печь в хате, куда Ефимка

залезал со своим братишкой и оттуда сверху подолгу смотрел, как за

окном падали крупные белые хлопья. В такие дни почему-то было

очень радостно, и даже достававшийся от матери подзатыльник за

то, что не вовремя подвернулся под ноги, не приносил огорчения.

И сейчас этот снежок пробуждал у Ефима Петровича то же самое радостное настроение. А может быть,

причиной этому было то, что прошлой ночью взлетели на воздух три немецких эшелона? Это он организовал

немцам такое “удовольствие”. Правда, ему сегодня придется уйти на время из города в лес, но что поделаешь,

таков приказ подпольного горкома. Тем более, что уйти-то он должен не один.

Ефим Петрович шел по улице медленным уверенным шагом, заложив руки в карманы длинного кожуха,

надвинув высокую меховую шапку на голову так, что она почти закрывала его серые, мохнатые брови.

Подходя к дому, где жил часовой мастер, он заметил человека на противоположной стороне улицы.

Человек этот лениво прогуливался взад и вперед, а когда увидел Ефима, свернул за угол. Ефим Петрович сразу

понял: за часовым мастером следят.

Не раздумывая больше, Ефим Петрович вошел во двор и постучал в дверь.

— Кто там? — спросил тихий женский голос.

— Я, Ефим Окунь, — приглушенно пробасил старик.

Дверь открылась. Его впустили. Вместе с хозяйкой Ефим Окунь прошел через темные сени в комнату.

— Здравствуйте, люли добрые! Не ждали гостей? — сказал Ефим Петрович, снимая шапку и оглядывая

Анну Константиновну и Андрея, особенно стараясь рассмотреть его руки.

— Здравствуйте, Ефим Петрович. Гостям рады, — ответила хозяйка.

— Вы знаете меня? — удивился Ефим.

— Знаю, как же. Раздевайтесь, садитесь.

Ефим Петрович снял шубу, погладил голову крючковатыми пальцами и сел на стул. Достал из кармана

трубку и кисет и спросил:

— Курить можно?

— Курите, курите!

Ефим Петрович посмотрел на хозяйку из-под лохматых бровей и стал набивать трубку. Анна

Константиновна и Андрей молчали. Молчал и Ефим Петрович.

— А я к вам по делу, — наконец начал он, раскуривая трубку. — Значит, вы меня знаете? Правда, я вас

тоже видел в городе.

— Мне рассказывала о вас Ксения.

— Ксения… Ну, раз Ксения… А ну, покажь руки, — вдруг сказал Ефим Петрович, кивнув головой на

Андрея.

Андрей улыбнулся и показал руки.

— Ну вот и добре, — заключил старик после внимательного осмотра левой руки Андрея. И, помолчав,

добавил: — Тут около вашего дома какой-то подозрительный бродит.

— Мы, Ефим Петрович, чувствуем уже этот гестаповский глаз за нами и со дня на день ждали кого-

нибудь от вас.

— Вот я и пришел. Секретарь горкома послал. Наши люди донесли, что сегодня в двенадцать ночи вас

арестуют.

— Ну, мы готовы к этому всегда. Вот как же теперь с вами, Ефим Петрович? — спросил Андрей. — Ведь

засекли вас в нашем доме.

— А я хочу вместе с вами отправиться на тот свет, так сказать, в полет на луну. — Старик улыбнулся

одними глазами.

— Что ж, милости просим, — ответил Андрей. — Ловушку сделали вы чудесную. Спасибо вам.

— А как же, старались, товарищ Андрей. Нам давным-давно велели сделать для “часовых дел мастера”

норку, чтобы он в нужную минуту мог исчезнуть с лица земли.

— Давайте пока пить чай. Самовар готов, — предложила Анна Константиновна.

Они сели за стол.

…В двенадцать часов ночи в дверь застучали чем-то металлическим.

— Вот они и явились, — спокойно сказал Андрей. — Теперь собирайтесь в поход. Побыстрее.

Все трое спустились в подпол. Андрей соединил натянутый провод от ударников мин с крышкой

подполья.

— Стоит поднять крышку на сантиметр, как мины взорвутся, — предупредил Ефим Петрович. — Осечки

не будет.

Подземным ходом, похожим на нору, они проползли во двор на соседней улице…

Немцы долго стучали. Потом взломали дверь, и тринадцать человек ворвались в дом. Перевернув все

вверх дном, они заметили крышку подполья и штыками поддели ее. Тотчас же огромный столб огня, обломков и

пыли вырвался, словно из-под земли…

18.

Все дни после взрыва на улице Шевченко Таня находилась в тяжелом душевном состоянии. В штабе, —

на глазах немцев, она не показывала даже признаков тревоги, продолжала быть такой, как и прежде, веселой и

беспечной, смело бросала колкости в глаза немецким офицерам. Нелегко ей давалось все это, но она держалась.

И только тогда, когда приходила домой, отдавала себя во власть тревожных дум.

На третий или четвертый день Таня пришла из штаба, когда уже совсем смеркалось. Переодевшись, она

свалилась на диван. Подложив под голову маленькую подушку и закинув руки за голову, девушка долго

сосредоточенно рассматривала какую-то точку на потолке.

Взрыв на улице Шевченко был для нее загадкой, которую она старалась, но не могла разгадать. Теперь

она уже твердо решила, что немцы не могли сами взорвать дом, значит, сделал это Андрей. Но каким образом

все это произошло? Куда делся Андрей? Жив ли он? Неужели Андрей пошел на то, чтобы взорвать дом,

погибнуть самому и убить этих десять–пятнадцать немцев? Но Таня тут же отбросила это предположение:

Андрей не погубит себя из-за десятка гитлеровцев. Тане даже и думать не хотелось о том, что он погиб. Но что

же случилось? Где Андрей? Таня терялась в догадках и предположениях, и от этого ей становилось еще

тяжелее.

Более всего ее беспокоило то, что она не видит и Ксении, потеряла всякую связь со своими. А ведь ее

работа без связи становится бесполезной. “Надо с партизанами связаться. Но как это сделать?” У нее не было

ни одной явки. Она чувствовала себя беспомощной.

Таня старалась заставить себя уснуть. Но сон не приходил.

В комнату, предварительно постучав, вошла хозяйка. В этот раз Александра Богдановна показалась Тане

еще более печальной, чем раньше.

— Вам письмо, — сказала она.

— От кого?

— Не знаю. Сейчас была в коридоре, какой-то человек открыл дверь, бросил письмо и ушел, ничего не