— Вы, верно, без очков плохо видите, Федор Акимович, а по голосу...

— Узнал, узнал... Проходите, пожалуйста, Вадим Михайлович, и вы, будьте любезны,— проходите. Эй, Настенька!.. Приглуши телевизор, к нам гости приехали!..

Настя вышла из затененного угла гостиной, где голубым окном светился экран телевизора, включила свет и тут увидела Бродова и Папа,— выражение веселости сменилось удивлением и любопытством; она вежливо поклонилась гостям и развела руками, приглашая вошедших располагаться и быть как дома. На Папе она задержала, взгляд, в углах губ её дрогнула улыбка, но она тут же её погасила и, обращаясь к Бродову и представляя ему Савушкина, утопавшего в глубоком кресле перед телевизором, сказала:

— Я вас видела на стане. Вы Бродов Вадим Михайлович.

— Да, меня зовут Вадим Михайлович.

— Мне о Вас Феликс рассказывал, ваш брат. Мы с ним работаем в одной смене.

Бродов взял из рук Папа красивый, длинный ящик с моделью, встал в торжественную позу и протянул подарок Фомину. Академик раскрыл ящик и увидел там конверт с адресом. Стал читать его. В адресе были все слова, какими можно воздать честь человеку, была признательность молодого поколения ветерану, были эпитеты: «известный», «выдающийся», «горячо любимый учениками»,— наконец, фраза о зачислении академика почетным директором института.

Фомин пожимал руку Бродову, говорил:

— В нарушение законов зачисляете меня в почетные,— правил таких нет, ну да все равно: мне приятно ваше внимание. Нe думал, не ожидал, да, признаться, и сам забыл про такую дату,— забыл, а вы помните. Дайте-ка, я вас облобызаю.

Он троекратно, по-русски, обнял Бродова, затем Папа, а уж потом стал принимать поздравления Насти и Савушкина. Тем временем Пап вынул из ящика модель стана, сверкающую никелем и позолотой, установил трансформатор для усиления напряжения и нажал кнопку. И все обернулись на раздавшийся шум, подошли к письменному столу, на котором Пап установил модель. И смотрели как на чудо, на диво, упавшее с небес. Даже сам конструктор стана нигде не видел подобной модели,— он давно мечтал о ней и собирался послать заказ на Старокраматорский завод, но денег в институте на изготовление моделей не хватало, и он каждый раз откладывал свою идею. А тут вот он, в лучшем виде: работают все клети, крутятся валы и даже сигнальные лампочки на арках станин мигают, как в цехе. И уж совсем поразил Фомина летящий по рольгангам лист,— тот самый прокатанный лист металла, исходный продукт, конечный результат труда — пышущий жаром, огненно-красный стальной лист. Фомин инстинктивно отклонился от стана, будто на него пахнуло жаром, достал очки и стал поспешно одевать их. И тут ему открылась тайна хитроумной имитации: на рольганги была натянута лента упрочненной золотистой фольги и при вращении валков она дрожала и в свете направленных на нее красных лампочек создавала видимость движения.

— Ну, молодцы, утешили... только дорог ведь...

Фомин хотел было рассказать, как и он собирался заказать модель, — разумеется, для института, но тут же подумал, что воспоминание такое будет неприятно Бродову. Однако и потом, помогая Насте собирать угощение на стол, он думал о дороговизне подарка, о том, что неловко оставлять модель у себя и даже на службе, в кабинете, — успокоился лишь после того, как решил завтра же отвезти её в свой институт и установить в техническом кабинете.  

— Утешили старика — спасибо, Вадим Михайлович, и вам, молодой человек, — ходил возле стана Фомин и трогал руками детали, словно хотел убедиться, тот ли это стан, который он в последние годы взлелеял в своих мечтах, облик которого до мельчайших деталей пестовал в воображении — им жил, в него верил и в нем сомневался; и даже в дни пуска его на «Молоте» — когда стан ожил, вздохнул могучей грудью и когда лист пошел нескончаемой лентой, — даже в эти минуты рождения великана он не вполне верил глазам своим, и стан ему чудился в туманных миражах, в зыбких сновидениях, — он тогда тоже подходил к нему и касался рукой металла.

— Спасибо, утешили... — говорил он, поглаживая     модель и наблюдая, как в местах прикосновения хромированная поверхность потела и тут же матовое пятно исчезало, словно облачко на небе.

Затем академик пригласил Бродова посмотреть, как зимует его сад, а Настя пошла на кухню собирать ужин. За ней, поотстав от мужчин, устремился Пап. На ходу вспоминал свою встречу с Феликсом в железногорской гостинице и разговоры о ней, о внучке Фомина. «Этакую-то птаху...» — думал Пап, устремляясь за Настей. Он на кухню не прошел, а просунул в дверь круглую, как репа, голову, сказал:

— Не нужна ли вам помощь, коллега? Настя повернулась на голос, и в углах её губ снова вспыхнула улыбка. Она показала на ведра:

— Принесите воды.

Пап схватил ведра, побежал за водой. Настя видела, как он колобком выкатился во двор и исчез за кустами дикой розы. Она инстинктивно тряхнула волосами, поправила белую кофту, открывавшую длинную шею, и прыснула в кулак. Озорная фантазия изображала ей Папа рядом с поставленным на попа валком обжимной клети, — удивительное сходство! «Неужели этот пирожок, — мысленно дивилась Настя, — кому-нибудь нравится?..» Однако же, когда «пирожок» вернулся, она поблагодарила его и не могла про себя не отметить и не удивиться перемене, происходившей в ней в его присутствии; она помимо своей воли и, может быть, против нее и говорила не так, как обычно, — голос её становился звонче, мягче, и держалась она прямее, не суетилась, и каждое движение наполнялось грацией и силой. Она и этой своей метаморфозе внутренне улыбалась, — подтрунивала над собой и, мельком взглядывая на Папа, находила его все-таки смешным и дивилась, как можно мужчине допустить себя до такого состояния.

— Я вас эксплуатирую, не считаясь с чином вашим и положением, — сказала Настя, подражая деду.

— Чин? Какой же я чин? Как это вы судите обо мне?..

Папу не хотелось разрушать её иллюзий. Он не уловил иронии, заключенной в её словах.

— Важный вы. Наверное, начальник? Настя улыбалась, — теперь уже на глазах у Папа. И Пап в её улыбке увидел намек на свою внешность. И решил не церемониться.

— Я доктор наук, — соврал он. — Но при чём тут мой чин? В науке есть авторитеты, а не чины. Это у вас на заводе все по полочкам: над рабочим мастер, над мастером — инженер. Стоят друг над другом да покрикивают. Чтобы не дремали.

—А что ж, и хорошо! — сказала Настя, протягивая Папу поднос с хлебом. — И вам в своей науке не мешало бы шевелиться поскорее.

Пап хотел сказать: «Хорошо вас дедуня просвещает», но во время прикусил язык, боялся, как бы Настя не передала их разговор академику. На сегодняшний визит он возлагал большие надежды, хотел понравиться Фомину и потом найти повод посетить академика на работе, а там и войти в доверие.

— Смело судите о науке, — заметил Пап, относя на стол поднос с хлебом. — Можно подумать не дедушка ваш академик, а вы.

— А мы ведь тоже... не лыком шиты, — со смехом отвечала Настя, помешивая на сковороде шкварчащую картошку. — Вы, случайно, не в НИИавтоматики на службе состоите?

— Да, в том самом НИИ, про который вы в газету письмо написали.

— Было дело...

Пап обрадовался случаю узнать подробности о письме молодежи «Молота» в «Комсомольскую правду». Он сел на лавочке возле печки и, потирая у огня руки, с надеждой, и почти мольбой, смотрел на Настю. А она, взглянув на него испытующе, спросила:

— А вы, никак письма-то нашего боитесь?

Выросшая с дедом, она нередко пускала в оборот его словечки.

— Мне-то что бояться? — проговорил Пап, сам того не замечая, что в его словах намек на тех, кому надо бояться письма комсомольцев.

— А этот?.. ваш?.. — заговорила Настя и повернулась к Папу.

— Вадим Михайлович Бродов, — подсказал Пап.

— Да. Он брат нашего Феликса.

Она решила прикинуться незнайкой. Только, мол, и знаю о Бродове, что он брат Феликса. И, подстегнутая озорной затеей, обратилась к Папу:

— А может, ваш приятель, или ваш начальник Бродов как-нибудь тоже... отвечает за систему автоматики на новом стане?