любовь, без которой я не мыслю своего существования. Я заклинала его

помнить, что в нем вся моя жизнь, и, если он и далее будет лишать меня своего

доверия, я принуждена буду заключить, что он раскаивается в том, что

некогда почтил меня им, и тогда я оставлю всякую заботу о той, которая более не

представляет для меня никакой ценности, ибо перестала быть дорога ему.

При столь неопределенных выражениях, как мне казалось, письмо, даже

если его перехватят, не будет иметь тяжких последствий. Пока я

раздумывала, как отправить свое послание, сэр Филипп Сидней испросил позволения

проститься со мной перед отъездом. Какие страдания ни доставляла мне его

любовь, я не могла относиться к нему иначе, чем с большим уважением. Для

меня не представило труда встретиться с ним наедине. Его заботам я

поручила свое письмо в убеждении, что ему я могла бы доверить и всю правду. Он

же, в восторге от малейшего знака моего доверия, пообещал мне все, что

обычно обещают влюбленные.

Едва он уехал, как мне подумалось, что такой посланец может оставить

лорда Лейстера равнодушным к содержанию письма, орошенного моими

слезами. Увы, раз вступив в лабиринт предположений, охраняемый роковым

стражем — ревностью, выбраться из него почти невозможно. Судьба не

оставила мне иной отрады, кроме ласковых утешений Эллинор: не будь ее, моя

печаль перешла бы в недуг, но в часы отдыха (мы помещались в одном покое)

она не жалела сил, чтобы успокоить и ободрить меня. Несравненная сестра

моя! Какой душой ты обладала! О, почему лишь слезами могу я воздать

должное твоему безграничному великодушию?

Наконец лорд Брук прибыл гонцом из лагеря и при первой возможности

вручил мне письмо милорда. Он писал, что я нашла средство превратить

обвинителя в виновного, и умолял простить его недостойную ревность, которая

сама себе служит наказанием. Моя полная покорность приказаниям

королевы и то явное удовольствие, которое я получала от бесед с его племянником,

отравляли каждую минуту его жизни с тех пор, как я появилась при дворе.

Разносторонние таланты сэра Филиппа, одинаковый со мною возраст,

благородство характера делали его опасным соперником. «Во мне нет низменной

ревности, не желающей ни с кем делить твое общество, — продолжал он. —

Нет, Матильда, лишь сердцем твоим я хочу владеть безраздельно. И как ни

тяжка была бы для меня потеря, я не хочу удерживать тебя дольше, чем ты

сама того пожелаешь. В том мучительном положении, в котором мы

оказались, и меньшего довольно, чтобы встревожить сердце, столь жестоко

пострадавшее за свою прямоту. Однако чувство справедливости не позволяло мне

считать твоей виной то, что было нашим общим несчастьем, и я решил

схоронить в груди своей все убийственные предположения и не мучить тебя более

из-за страсти, которую, оставаясь к ней холодна, ты не осмеливалась

решительно отвергнуть. Но то, что грубый и пошлый ум побудило бы к ревности,

во мне с корнем вырвало эту слабость, ибо ничто, кроме безупречной

невинности, не смогло бы подсказать тебе избрать моего предполагаемого

соперника послом твоей любви. Истина и доверие озарили своим светом мои

смятенные чувства, любовь дышит в каждой бесценной строке. Чем, чем искуплю я

перед тобой свою несправедливость? Я не могу долее жить, пока не склонюсь

смиренно к твоим ногам и не получу прощения, которое, боюсь, никогда не

сумею заслужить. Я наконец решил довериться леди Арундел — несчастье и

жизненный опыт, несомненно, научили ее хранить тайны. Ее дом —

единственное известное мне уединенное жилище, куда тебе можно приезжать без

опасений. Скажись больной, и королева не заподозрит в просьбе удалиться на

некоторое время в дом моей племянницы ничего, кроме очевидного желания

укрыться от утомительной суеты тревожного времени. Я предупрежу леди

Арундел, чтобы она готова была принять тебя, и сам, как только мои

обстоятельства позволят, поспешу к тебе, чтобы оживить твое одиночество. О,

любовь моя, — так заканчивалось письмо, — кто смог бы вынести муку сомнений,

не будь таким блаженством миг примирения?»

И он воистину был блаженством! Все радости моей жизни померкли перед

этой минутой. Я словно ступала по воздуху, и мне стоило немалого труда

сохранять вялый и болезненный вид. Елизавета, которую болезни раздражали,

поскольку сама она не была им подвержена, легко согласилась на то, чтобы я

провела месяц у леди Арундел, и та встретила меня с большой радостью. Я

поняла, что ей известно лишь о нашем браке и что мой супруг умолчал о

тайне моего рождения. Леди Арундел отвела мне великолепные апартаменты,

которые замыкал салон, выходивший окнами на Темзу. Эта комната

благородных пропорций была украшена бесценными живописными полотнами,

иные из которых были незаконченны, и некий известный художник часто

посещал дом для работы над ними. Этому человеку леди Арундел поручила

написать мой портрет, с тем чтобы мне легче было коротать время в отсутствие

милорда и чтобы приготовить для него приятный сюрприз. Как-то раз в кра-

сочном наряде, выбранном для этой цели, я ожидала в салоне. Я слышала,

как вошел художник, но каково же было мое изумление, когда в следующую

минуту я увидела его у своих ног! Возмущенная, я обернулась к нему. О, боги!

То был мой супруг, мой Лейстер, неузнаваемый в этом наряде, в котором он,

по уговору с леди Арундел, решил приходить вместо живописца всякий раз,

как сможет, не рискуя чрезмерно, навестить нас. От него мы узнали

чрезвычайно важную новость: Небеса выступили на стороне Елизаветы против

Армады и принесли ей победу, которая едва ли оказалась бы под силу ее

флоту. При этом известии, означавшем, что лорд Лейстер в безопасности, мое

сердце исполнилось ликования; когда же восторг любви слился с радостью

прощения, я почувствовала, что более мне ничего не нужно от жизни.

Теперь я уже научилась предупреждать подозрения, и так как сэр Филипп,

в восторге от того, что может видеться со мной вне холодных условностей

придворного круга, стал почти ежедневным гостем, я решила положить

конец его надеждам, даже если придется частично посвятить его в тайну. Порой

мне было до слез грустно видеть, как он гонится за призраком и впустую

тратит золотые годы юности. О Сидней, ты был достоин лучшего жребия, и я

была бы поистине несчастна, если бы в том, что он стал горек, видела свою вину,

но нет — я чтила и уважала тебя, восхищалась тобой. Скажу более: если бы

сердце мое уже не было отдано другому, оно принадлежало бы тебе — тебе,

кого любили столь многие женщины, к кому ни одна никогда не питала

ненависти.

Приняв свое решение, я как-то раз позволила ему сопровождать меня на

террасу. Обрадованный этим знаком расположения, он развлекал меня

приятными и забавными шутками. Ах, есть ли на свете более мучительное

чувство, чем то, что испытывают благородные сердца, когда волею судьбы

вынуждены ранить друг друга? Я размыкала губы, правдивая речь готова была

сорваться с них, но лишь когда сам он ласково призвал меня дополнить

словами столь выразительные взгляды и поверить ему те чувства, что я пытаюсь

утаить, я наконец заговорила:

— Увы, сэр Филипп! Я вынуждена сказать вам, что ваши достоинства и

ваша привязанность, волею обстоятельств, стали моим единственным

несчастьем.

— Что говорите вы, сударыня? — воскликнул он. — Возможно ли это?

— Это — мучительная правда, высказать которую меня заставляет лишь

глубочайшее уважение к вам. Я сознаю все могущество Елизаветы, но,

уверяю вас, я не принадлежу к тем, кто способен ей подчиниться.

— Ей подчиниться? — переспросил он. — Неужели прелестная Матильда так